Митч Элбом - Искорка надежды
Вот он и пришел. День настал, и вас с нами нет.
И здесь за кафедрой совсем пустынно.
Ну что ж, начнем с биографии — любая прощальная речь должна начинаться с биографии. Вы родились в городе Нью-Йорке во время Первой мировой войны, ваша семья жила в страшной нищете, однако ваш отец, даже отправившись на Аляску, ни разу не нарушил закон кашрута[27]. Ваш дед и отец вашей жены были раввинами — на вашем семейном древе раввинов не счесть, — а вы, несмотря на это, хотели стать учителем истории. Вы любили преподавать. И все же вы попытались стать раввином, но у вас не получилось. Тогда выдающийся еврейский ученый сказал вам три слова, которые вы потом не единожды повторяли многим из нас: «попытайся еще раз».
И вы послушались. Слава Богу, что вы на это решились.
В то время, когда вы получили звание раввина, стало популярным уезжать на Западное побережье, в Калифорнию. Там строились и процветали новые синагоги. А вы, вместо того чтобы лететь в Калифорнию, сели в автобус и, проехав пару часов по шоссе Нью-Джерси — Тернпайк, оказались в конгрегации, которая едва выживала и ютилась в старом полуразрушенном доме. Вы сделали это потому, что, как Джимми Стюарт в фильме «Эта прекрасная жизнь», чувствовали необходимость быть поближе к своей семье. И так же, как герой этого фильма, вы остались в этом месте навсегда. А потом построили новую синагогу. Некоторые, наверное, скажут, что вы «принесли ее сюда на своих плечах».
Благодаря вашей сердечной заботе маленькая синагога превратилась в большую и процветающую. Но она находилась между двумя церквями — ситуация неоднозначная. Однако вам всегда удавалось разрешать даже самые сложные конфликты. Как-то раз случилось так, что католический священник из соседней церкви обидел одного из членов нашей синагоги, и вы настояли, чтобы он извинился. А когда примирение произошло, вы дождались перемены в католической школе, и дети, высыпавшие на школьный двор, увидели, как вы прогуливались со священником под руку, демонстрируя детям-католикам, что разные веры могут мирно соседствовать друг с другом.
Вы умели нас защитить. Вы стояли за нас горой. Вы привлекали все новых и новых членов, вы построили еврейскую школу, и наша религиозная община так разрослась, что стала трещать по швам. Вы возглавляли наши демонстрации. Вы возили нас на экскурсии. Вы приходили к людям домой, когда у них случалось несчастье. Вы навещали тех, кто был в беде. Бессчетное число раз.
Вы были священнослужителем. И вы служили людям. Вы никогда над ними не возносились. И люди стремились вас услышать. На каждую вашу проповедь стекались толпы, как будто пропустить ее было страшным грехом. Я знаю, вы терпеть не могли, когда после службы люди с шумом устремлялись к выходу. Но, Рэб, подумайте о тех молельных домах, где прихожане спешат к выходу до начала проповеди!
Шесть десятилетий подряд вы были нашим раввином, а когда ушли с этого поста, не переселились, как многие другие, во Флориду, а заняли место в последнем ряду молельной комнаты. Такие поступки свойственны скромным людям. Но задвинуть вас в задний ряд так же трудно, как невозможно человеку заглушить голос своего сердца.
Здесь, Рэб, ваш дом. Вы в его балках, в его половицах, в его стенах, в его светильниках. Эхо в каждом коридоре разносит ваши слова. Мы и сейчас слышим ваш голос. Я все еще слышу ваш голос.
Как я могу — как мы можем — с вами проститься? Вы часть нашей жизни — от рождения до смерти. Вы нас учили, вы нас женили, вы нас утешали. Вы были у нас на свадьбах, вы были у нас на похоронах, вы были рядом с нами в самые важные минуты нашей жизни. Когда у нас случалась беда, вы придавали нам мужества, когда мы в гневе кричали на Бога, вы раздували искорки нашей веры и напоминали нам слова мудреца о том, что цельным человеком может стать лишь тот, у кого разбито сердце.
Посмотрите, сколько здесь сегодня разбитых сердец. Посмотрите на лица людей в этом зале. Всю мою жизнь у меня был один-единственный раввин. Всю вашу жизнь у вас была одна-единственная конгрегация. Может ли хоть кто-нибудь из нас попрощаться с вами, не расставшись с частицей самого себя?
Где нам теперь вас найти?
Помните, Рэб, как вы мне рассказывали о своем детстве в Бронксе, о жизни тесной, сплоченной общины, о том, что однажды, когда вы, ребенком, толкнули плечом тележку, в надежде, что с нее упадет яблоко, тут же с пятого этажа донесся крик соседки: «Альберт, этого делать нельзя!» Бог то и дело грозил вам пальцем.
А потом вы стали для нас этим самым грозящем пальцем. Знаете ли вы, сколько добра вы сделали, остановив нас на пороге зла? Многие из нас уехали отсюда: поселились в других краях, поменяли климат, работу, но и для них вы все тот же — наш старый, добрый раввин. Мы смотрим в окно и снова видим ваше лицо, слышим ваш голос.
Но где нам теперь вас найти?
В наши последние встречи вы часто заводили разговор о смерти и том, что происходит после нее. И тогда вы поднимали кверху лицо и напевали: «Ну, Господь, если хочешь меня забрать, забирай. Только пусть мне будет не бо-о-ольно».
Между прочим, Рэб, к вопросу о пении. Уолт Уитмен воспел «электричество в теле». Билли Холидей пела блюзы. А вы пели… все. Вы могли бы спеть даже телефонную книгу. Я, бывало, звонил и спрашивал, как вы себя чувствуете, а вы в ответ: «Старик равви-ин совсем уже не то-о-от…»
Я вас дразнил за пение, хотя на самом деле оно мне очень нравилось. И всем остальным тоже. Я не удивляюсь, что еще несколько дней назад, когда медсестра пришла вымыть вас, вы, едва живой, запели. Мне хотелось бы думать, что Богу было настолько приятно видеть, как вы радуетесь жизни и как поете даже в больнице, что Он решил забрать вас к себе на полукуплете вашей песни.
И вот теперь вы рядом с Богом. Я в это верю. Вы сказали мне как-то, что ваше самое большое желание после смерти — хоть как-нибудь сообщить нам, что вы благополучно добрались до места назначения. Даже умирая, вам, похоже, хотелось прочитать еще одну проповедь.
Но вы знали, что есть необъяснимая, умопомрачительная причина, по которой вы сегодня не можете с нами говорить, потому что, если бы вы могли, нам, возможно, не нужна была бы вера. А для вас вера была важнее всего на свете. Вы были тем самым коммивояжером из еврейской притчи, которую любили цитировать, коммивояжером, который каждый день стучался в дверь возможного покупателя и с улыбкой предлагал свой товар, пока покупателю эта настырность настолько надоела, что он плюнул коммивояжеру в лицо. А тот вытер носовым платком плевок, снова улыбнулся и сказал: «Похоже, идет дождь».
Сегодня люди тоже достают носовые платки, но не потому, что идет дождь. А потому, что нам невыносимо тяжело с вами расставаться. Потому, что некоторым из нас хочется попросить у вас прощение за то, что порой своими поступками мы словно прогоняли вас прочь, за то, что мы плевали в лицо своей вере.
Мне не хотелось произносить эту речь. Я боялся. Мне казалось, что рядовой член синагоги не должен выступать с речью о ее лидере. Но потом я понял, что сегодня тысячи членов нашей синагоги будут говорить о вас речи — в машине и дома за обеденным столом. Ведь прощальная речь не что иное, как собранные воедино воспоминания. А мы всегда будем помнить вас. Мы не сможем вас забыть потому, что каждый день в нашей жизни нам будет вас не хватать. Стоит представить мир без вас, и кажется, будто в нем поубавилось Божественного присутствия, а поскольку такое невозможно, то невероятно трудно поверить в то, что вас больше нет.
Но я думаю, что вы стали частицей Его славы, звездой на небе и теплой искрой в наших сердцах. Я верю, что вы воссоединились с вашими предками, с вашей дочерью, с вашим прошлым и что на душе у вас спокойно.
Да хранит вас Бог, да поет Он вам песни, а вы — Ему.
Где же нам найти вас, Рэб?
Мы найдем вас там, куда вы, добрый служитель Бога, всегда нас направляли.
Мы поднимаем глаза к небу.
ТО, ЧТО МЫ ОСТАВЛЯЕМПустота неосязаема, но после смерти Рэба, клянусь, я ощущал ее физически, особенно по воскресеньям, когда я обычно ездил к нему на поезде из Нью-Йорка. Со временем я заполнил этот пробел визитами поближе к дому — посещениями пастора Генри и его церкви на Трамбэл-авеню. Я лучше узнал его прихожан. Я получал удовольствие от его проповедей. И хотя теперь, как никогда прежде, я чувствовал себя верующим иудеем, Генри шутливо прозвал меня «своим первым официальным еврейским прихожанином». Я стал приходить в те вечера, когда там ночевали бездомные, и писать о них рассказы. Читателей эти истории трогали, и некоторые даже присылали деньги: кто пять долларов, кто — десять. А один из читателей, проехав час по Мичиганскому шоссе, зашел в церковь, огляделся, застыл в изумлении и, протянув Генри чек на тысячу долларов, тут же исчез.
Генри открыл в банке счет специально для ремонтных работ в церкви. Появились новые волонтеры, приходившие помочь в приюте для бездомных. А как-то раз в воскресенье большая пригородная церковь «Христианская ассамблея Нортвиля» пригласила Генри выступить в ней. Я поехал послушать его проповедь. На Генри была длинная черная мантия, в руках беспроволочный микрофон. Отрывки, которые он читал из Писания, высвечивались на двух огромных экранах. Освещение было превосходным, потолок массивным и сухим, звучание голосов — как в концертном зале, а на сцене даже стоял огромный рояль. И почти все прихожане — белые люди из среднего класса. Но Генри и тут остался самим собой. Не успел никто и глазом моргнуть, как он уже расхаживал по сцене, призывая прихожан не растрачивать попусту свои таланты, как в свое время поучал в одной из притч Иисус. Генри советовал им, не стесняясь, применять их в его церкви. «Если вы жаждете увидеть чудеса, на которые способен наш Господь, — говорил он, — то перед вами одно из них».
