Митч Элбом - Искорка надежды
— Смотрите! — сказал Генри.
Между рядами скамеек один за другим стояли мешки с легкой одеждой, куртками, пальто, ботинками, игрушками — все проходы от первого до последнего были уставлены мешками.
У меня перехватило дыхание. Генри был прав. «Каким бы именем люди Его ни называли, — подумал я, — но Бог и вправду милосерден».
ИЗ ПРОПОВЕДИ РЭБА, ГОД 2000-й— Дорогие друзья, я умираю.
Не огорчайтесь. Я умираю уже с шестого июля 1917 года. В этот день я родился, и, как сказал автор псалмов, «Мы — те, кто родился, родились, чтобы умереть».
Так вот, я слышал на эту тему один анекдот. Пастора послали провести службу в некой деревенской церкви, и он начал свою проповедь с тревожного напоминания: «Каждый прихожанин этого прихода умрет!» Пастор оглядел паству и вдруг увидел, что какой-то человек, сидящий в первом ряду, широко улыбается. «И что же в этом смешного?» — спросил его пастор. «Я-то не прихожанин этой церкви, — ответил тот. — Я просто приехал на выходной навестить сестру».
Февраль
Машина подкатила к супермаркету. Стояла первая неделя февраля, и земля была засыпана снегом. Рэб смотрел в окно. Тила нашла парковку, выключила зажигание и спросила Рэба, пойдет ли он вместе с ней.
— Я немного устал, — сказал он. — Я лучше здесь подожду.
Это был явно недобрый знак. Рэб обожал супермаркеты, и если он отказывался туда идти, значит, что-то было неладно.
— Вы не могли бы включить музыку? — попросил он.
И пока Тила покупала хлеб, молоко и сливовый сок, Рэб сидел в машине на заснеженной парковке совсем один и слушал индийскую музыку. Последний раз в этом мире он был наедине с самим собой.
К тому времени, когда они вернулись домой, Рэб выглядел совсем слабым, и у него начались мучительные боли. Позвонили врачу. Рэба увезли в больницу. Там медсестры задали ему простые вопросы: как его зовут? где он живет? И он на них ответил. Он, правда, не мог вспомнить точной латы, но зато помнил, что в этот день проходили первичные выборы, и пошутил: «Если тот, за кого я голосую, наберет на один голос меньше и проиграет, я покончу с собой».
Рэбу сделали анализы. Родные не покидали его ни на минуту. На следующий вечер с ним сидела его младшая дочь Гиля. Она должна была вот-вот улететь в Израиль и волновалась, не стоит ли ей отложить поездку.
— Не думаю, что мне следует лететь, — засомневалась она.
— Поезжай, — сказал Рэб. — Не волнуйся, я в твое отсутствие ничего не натворю.
Он закрыл глаза. Гиля позвала медсестру и попросила ее дать отцу лекарство немного раньше, чтобы он мог скорее заснуть.
— Гиль… — пробормотал Рэб.
Гиля взяла его за руку.
— Не забывай вспоминать.
— Хорошо, — ответила Гиля и заплакала. — Теперь я уж точно никуда не поеду.
— Поезжай, — сказал Рэб. — Вспоминать можно и там.
Она посидела с ним еще какое-то время. Отец и дочь наедине друг с другом. Наконец Гиля нехотя поднялась. Поцеловала его на прощание.
Медсестра дала ему лекарства. Она уже стояла в дверях, когда Рэб прошептал ей вслед:
— Если вы погасите свет, будьте добры загляните ко мне разок-другой. Вы ведь не забудете обо мне?
Медсестра улыбнулась:
— Как же можно забыть о поющем раввине?
На следующее утро, вскоре после восхода солнца Рэб проснулся. В комнате стояла тишина. Медсестра пришла протереть его губкой, и пока она нежно водила губкой по его телу, он ей тихонько что-то напевал, готовый к новому дню.
Но вдруг голова его поникла, и пение навсегда умолкло.
Лето. Мы сидим у него в кабинете. Я спросил, почему, как ему кажется, он стал раввином.
Рэб начинает загибать пальцы.
— Во-первых, я всегда любил общаться с людьми. Во-вторых, мне нравилось относиться к ним с тактом и дружелюбием. В-третьих, у меня есть терпение. В-четвертых, я люблю преподавать. В-пятых, я крепок в своей вере. В-шестых, эта работа соединяет меня с прошлым. И наконец, в-седьмых, она позволяет мне воплотить то, чему учит наша традиция: живи достойно, твори добро и будь благословен.
— Но в этом перечне отсутствует Бог.
Рэб улыбнулся:
— Бог в нем стоит еще до «во-первых».
ПРОЩАЛЬНАЯ РЕЧЬСинагога была полна народу. Ни одного свободного места. Люди бормотали друг другу приветствия, обнимались, плакали, и все как один старательно отворачивались от сцены. На любой похоронной службе все лица обращены на сцену, но как часто сцена является тем местом, которое оставил покойный? Он обычно сидел в этом кресле… Он всегда стоял за этой кафедрой…
После тяжелого инсульта Рэб прожил еще несколько безмятежных дней — в коме. За это время его жена, дети и внуки успели прошептать ему на ухо прощальные слова. И я сделал то же самое. Я гладил его густые седые волосы, прижимался щекой к его щеке и обещал, что он не умрет еще раз, что его не забудут, что, пока я жив, этого не случится. За эти восемь лет я ни разу не плакал в присутствии Рэба.
А когда я заплакал, он уже этого не видел.
Я вернулся домой и стал ждать звонка. Я не мог приступить к прощальной речи. Я считал, что пока Рэб жив, делать этого нельзя. У меня было собрано все: и пленки, и записи, и снимки, и готовые тексты, и вырезки из газет, и даже потрепанный учебник с семейной фотографией.
Раздался звонок. Я сел писать прощальную речь. А на все те материалы, что я для нее подготовил, даже ни разу не взглянул.
В куртке у меня лежало несколько отпечатанных страничек — последняя просьба Рэба. У меня ушло восемь лет на то, что, по моим предположениям, должно было занять не более двух-трех недель. Мне уже было далеко за сорок, и выглядел я намного старше.
Я стал вспоминать, как это все началось.
«Ты не мог бы сказать прощальную речь на моих похоронах?»
Этот вопрос словно был из другой жизни.
И началась тихая, полная достоинства служба, — за шестьдесят лет первая служба, которую Альберт Льюис не вел сам и в которой даже не участвовал. Через несколько минут, после того как прочитали молитвы, раввин Стивен Линдман — ему в свое время Рэб милостиво уступил свое место — с любовью заговорил о своем предшественнике. «Эту потерю невозможно возместить», — сказал он. И эту фразу я теперь повторяю снова и снова.
А потом все умолкли. Наступила моя очередь.
Я поднялся по застланным ковром ступеням и прошел мимо гроба, в котором лежал человек, воспитавший меня в этом молитвенном доме, воспитавший во мне веру — свою прекрасную веру, — и почувствовал, что начинаю задыхаться. Я понял, что должен хоть на мгновение остановиться, чтобы прийти в себя.
И вот я оказался там, где обычно стоял он.
Я наклонился вперед и заговорил:
— Дорогой Рэб!
Что ж, вы наконец-то этого дождались. Вам все-таки удалось собрать нас всех здесь, и не в дни Великих Праздников.
В глубине души я знал, что этого дня не избежать. И все же сейчас я чувствую себя не на месте. Я должен сидеть там, внизу. А здесь должны стоять вы. Здесь — ваше место. Отсюда вы всегда проявляли о нас заботу, вы вели нас за собой, вы просвещали нас, вы пели нам, вы задавали непростые вопросы, с этого места вы говорили обо всем, начиная с иудейского закона и кончая номером страницы, на которой надо было открыть молитвенник.
Казалось, что Вселенная устроена так: мы — где-то внизу, Бог — наверху, а вы — посредине между нами. Когда нам страшно было оказаться лицом к лицу с Богом, мы сначала шли к вам, — вроде как подружиться с секретаршей, прежде чем войти в кабинет начальника.
Но где же нам искать вас теперь?
Восемь лет назад я произнес в этом зале речь, и после нее вы подошли ко мне и сказали, что у вас есть ко мне просьба. Вы спросили меня, не смогу ли я произнести на ваших похоронах прощальную речь. Я был потрясен. Я и по сей день не знаю, почему вы выбрали именно меня.
Но когда вы обратились ко мне с этой просьбой, я сразу же понял, что, во-первых, не смогу вам в ней отказать, а во-вторых, что должен узнать вас поближе, и не только как священнослужителя, но и как человека. Мы начали встречаться. У вас в офисе, у вас дома, час — здесь, два часа — там.
Неделя обернулась месяцем. Месяц — годом. Восемь лет спустя я порой задумываюсь: а не было ли все это ловким трюком заманить меня на образовательные курсы для взрослых? Во время наших встреч вы смеялись и плакали, мы спорили и обсуждали всевозможные идеи — серьезные и незначительные. Я узнал, что, помимо мантии, вы иногда ходите в черных носках и сандалиях — видок еще тот! — в шортах по колено, в клетчатых рубашках и теплых жилетах. Я узнал, что вы завалили дом старыми письмами, вырезками статей, карандашными рисунками и выпусками газеты нашей синагоги за много-много лет. Одни накапливают горы одежды, другие коллекционируют машины. Вы же пытались сохранить каждую интересную мысль, что попадалась вам на пути. Однажды я заявил вам, что в отличие от вас я не Божий человек. А вы возразили мне: «Ты — Божий человек». И еще вы сказали: «Ты найдешь, что сказать, когда придет этот день».
