Митч Элбом - Искорка надежды
Посреди зала, в синей фуфайке и теплом пальто, переваливаясь с ноги на ногу, прохаживался меж столами Генри.
— Я личность! — выкрикивал Генри.
— Я личность! — повторяли собравшиеся.
— Я личность! — снова выкрикивал он.
— Я личность! — снова повторяли бездомные.
— Потому, что Бог меня любит!
— Потому, что Бог меня любит!
Некоторые захлопали. Генри громко выдохнул и кивнул головой. И тогда почти все поднялись из-за столов, встали в круг и взялись за руки. Зазвучала молитва.
А затем, точно по команде, круг распался и превратился в цепочку, бездомные один за другим потянулись на кухню за горячим обедом.
Я плотнее запахнул пальто, — в зале было непривычно холодно.
— Доброго вечера, мистер Митч.
Я оглянулся и увидел Касса, одноногого церковного старосту, сидевшего на помосте с доской для объявлений в руке. Свое приветствие «Доброго вечера, мистер Митч» он произнес с такой напевностью, что казалось, он сейчас снимет передо мной свою кепку. Я уже знал, что он потерял ногу несколько лет назад из-за осложнений, связанных с диабетом и операцией на сердце. Но, несмотря на увечье. Касс всегда был в приподнятом настроении.
— Здравствуй, Касс.
— Пастор вон там.
Генри, заметив меня, помахал рукой. Касс наблюдал за тем, как я помахал ему в ответ.
— А когда вы послушаете мою историю, мистер Митч?
— А у тебя тоже есть история?
— Мою историю вам обязательно надобно послушать.
— Похоже, на это уйдет не один день.
Касс рассмеялся:
— Не-е, не-е. Но вам надобно ее послушать. Она важная.
— Хорошо. Касс. Мы что-нибудь придумаем.
Мои слова, видимо, его успокоили, и он, к счастью, больше об этом не заговаривал. Меня снова пробрало холодом, и я еще плотнее запахнулся.
— До чего же здесь холодно, — не удержался я.
— Отопление-то выключили.
— Кто?
— Газовая компания.
— Почему?
— Почему же еще? Счет, верно, не оплатили.
Из-за громкого назойливого шума мы, чтобы услышать друг друга, должны были выкрикивать каждое слово.
— Что это шумит? — спросил я.
— Воздуходувы.
Касс указал на несколько устройств, по виду напоминавших «ветровые носки» в аэропортах. Эти устройства направляли согретый воздух в сторону очереди бездомных, выстроившихся за миской супа и кукурузным хлебом.
— Неужели они действительно отключили отопление? — никак не мог поверить я.
— Ага.
— Но ведь на пороге зима.
— Это правда, — заметил Касс, устремив взгляд на очередь. — Вскорости и людей прибавится.
Через полчаса мы с Генри сидели в его кабинете, нежась в тепле маленького электронагревателя. В комнату вошел человек с бумажной тарелкой в руках, — на тарелке лежали куски кукурузного хлеба.
— Что же случилось? — спросил я.
Генри тяжко вздохнул.
— Оказалось, что мы должны газовой компании тридцать шесть тысяч долларов.
— Что?!
— Я знал, что мы ей недоплачивали, но недоплачивали совсем немного. Мы все время хоть сколько-то да платили. А тут осенью так быстро похолодало, что мы стали топить в храме и во время службы, и во время занятий Библией. Мы и не понимали, что дыра в крыше…
— Вытягивала тепло?
— Точно. А мы топили все сильней и сильней…
— А тепло улетучивалось в эту дыру.
— Улетучивалось, — кивнул Генри. — Точнее и не скажешь.
— И что же вы теперь делаете?
— Ну, мы достали эти воздуходувы. Поначалу нам отключили и электричество тоже. Но я позвонил им и вымолил оставить нам хоть что-нибудь.
Это было просто невероятно. В Америке в двадцать первом веке в церкви такой холод.
— А какое объяснение вы находите этому в вашей вере? — спросил я.
— Я все время спрашиваю Иисуса. Я говорю ему: «Иисус, с нами что-то неладно? Это что, вроде как в двадцать восьмой главе Книги Второзакония „Вы будете прокляты и в городах, и в деревнях за непослушание ваше“?»
— И что же Иисус вам отвечает?
— Я все еще молюсь. Я говорю ему: «Господи, покажись нам».
Генри снова вздохнул.
— Поэтому тот брезент, что вы помогли нам купить, Митч, для нас очень важен. Нашим людям нужен хоть лучик надежды. На прошлой неделе шел дождь, и вода с крыши так и хлестала, а на этой неделе тоже шел дождь, но вода в храм не попала. Для них это добрый знак.
Я смутился. Мне не хотелось иметь отношение ни к каким таким знакам. Особенно в церкви. Речь шла всего лишь о брезенте. О куске синей непромокаемой ткани.
— Можно мне задать вам один вопрос? — сказал я.
— Конечно.
— Когда вы продавали наркотики, сколько у вас было денег?
Генри задумчиво почесал в затылке.
— О, как-то раз я за полтора года заработал почти полмиллиона, представляете?
— А теперь у вас отключили газ?
— Ну да, — тихо произнес он. — Теперь у меня отключили газ.
Я не стал спрашивать Генри, не скучает ли он по старым временам. По чести говоря, моего первого жестокого вопроса было более чем достаточно.
Позднее, когда убрали посуду, а столы сложили. Касс, держа в руках список, принялся выкрикивать перечисленные в нем имена: «Эверетт! Де Маркус!..» — и бездомные, один та другим выступая вперед, разбирали тонкие виниловые матрасы и шерстяные одеяла. И тут же бок о бок, в нескольких футах друг от друга, укладывались на ночь. У некоторых были с собой полиэтиленовые мешки с пожитками, другие пришли с пустыми руками. В зале от холода пробирала дрожь. Голос Касса, эхом отражаясь от потолка, звучал в полном безмолвии, словно именно в эту минуту до каждого из присутствующих вдруг дошло, что у него нет ни дома, ни постели, ни жены, ни ребенка и нет никого, кто сказал бы ему «спокойной ночи».
Не безмолвствовали одни только воздуходувы.
Час спустя, когда все расположились на ночлег. Касс, завершив свою работу, взгромоздился на костыли, погасил свет и поплелся к выходу.
— Запомни, в следующий раз я расскажу тебе мою историю, — сказал Касс.
— Хорошо, договорились, — ответил я, засовывая руки в карманы и дрожа от холода.
И как только можно спать в таком холоде? Хотя это, наверное, все же лучше, чем на крыше или в брошенной машине.
Я уже стоял у выхода, как вдруг вспомнил, что забыл свой блокнот в кабинете у Генри. Я поднялся по ступеням, обнаружил, что дверь кабинета заперта, и снова спустился вниз.
Перед тем как выйти на улицу, я решил еще раз заглянуть в физкультурный зал. Монотонно шумели воздуходувы, а под одеялами вздымались бугорки: одни бугорки казались неподвижными, другие — потихоньку ворочались. Не помню точно, о чем я тогда подумал, но сама мысль все же застряла в памяти: каждый этот бугорок — человек, каждый из этих людей когда-то был ребенком, и каждого из этих детей когда-то держала на руках мать… А теперь все эти люди, скатившись на самое дно, лежат на холодном полу.
Даже если люди и нарушают Божьи законы, неужели Богу не больно на это смотреть?
И тут в другом углу комнаты кто-то едва заметно зашевелился. В темноте обрисовалась крупная одинокая фигура. Пастор Генри, словно часовой на посту, просидит здесь еще не один час, пока его не сменит ночной сторож. И лишь тогда он, закутавшись в теплое пальто, выйдет из церкви через боковой выход и зашагает домой.
Я неожиданно почувствовал, что мне страшно хочется поскорее оказаться дома, в постели. Я толкнул дверь… и зажмурился. На дворе шел снег.
Я с Весельем милю прошагал,
И оно болтало всю дорогу,
Но мудрей от этого не стал,
Хоть услышал от него так много.
Я с Печалью милю прошагал,
А она молчала всю дорогу;
Но, Господь мой, сколько я узнал,
Нехотя шагая с нею в ногу.
— У нас несчастье.
Дочь Рэба Гиля позвонила мне на сотовый, что делала только в случае серьезных неприятностей.
Она сказала, что Рэбу вдруг резко стало хуже: не то инсульт, не то инфаркт. Он не в состоянии сохранять равновесие — все время заваливается вправо. Не помнит имен. И невозможно понять, о чем он говорит.
Его увезли в больницу. Он уже там несколько дней. И они обсуждают, что делать дальше.
— Его что… — Я оборвал себя на полуслове.
— Мы пока не знаем, — сказала Гиля.
Я попрощался и тут же позвонил в авиакомпанию.
Я приехал к Рэбу домой в воскресенье утром. На пороге меня встретила Сара. Она жестом указала на Рэба, — его уже выписали из больницы, и теперь он сидел в кресле в дальнем конце крытой веранды.
— Я хочу, чтобы вы знали, — сказала она, понижая голос, — он уже не такой…
Я понимающе кивнул.
