Владимир Файнберг - Здесь и теперь
И вот тогда другая его рука молнией вырывается из кармана. Что‑то взблескивает на миг, и уже из головы моей течёт теплое… А ведь совсем недавно всё было так хорошо.
Мы боремся, валяясь в проходе. Он снова и снова бьёт меня твёрдым. Бьет. Убивает на глазах у всех, но пальцы мои намертво сошлись на его горле, удары слабеют, слышится хрип. Кроме этого хрипа, я уже ничего не слышу, пока не раздаётся зычное:
— Встать!
Кто‑то с силой вздёргивает меня за ворот. Встаю, весь в крови. С трудом поднимается и Валька, пряча кастет.
Смутно различаю стоящего перед нами Двоефедю.
— Кто изгадил стену чернилами?
— Конечно, Крамер, — слышится голос Морозова.
— Вон отсюда, подлец! И чтобы мать принесла деньги на ремонт всего класса!
Глава седьмая
Я спускался по трапу одним из первых. Впереди, провожаемые стюардессой, сходили к подъехавшей чёрной сверкающей «Волге» дородная женщина в меховой шапке и дублёнке и совсем молодая парочка в кожаных пальто. Шофер уже укладывал в багажник машины чёрные чемоданы.
Пассажиры только начали тянуться к зданию аэропорта. «Волга», развернувшись, обогнала их и вылетела в город через раскрытые ворота. Бросился в глаза номер машины — «00–10».
У входа в отделение выдачи багажа толпились встречающие. Нурлиева среди них не было. Не было видно его и в зале, и у выхода на площадь, где возле стоянки такси накапливалась очередь.
Слепило встающее из‑за гор солнце. Здесь было тепло. Слышалось воркование горлицы. Воздух, сладкий, азиатский, размаривал…
Я перекинул ремень дорожной сумки с одного плеча на другое, нерешительно повернул назад. Больше всего хотелось сейчас выпить чашку крепкого кофе.
— Не вы будете Крамер? — Молодой смуглый парень растерянно шёл навстречу по опустевшему залу.
— Не буду, а есть!
— Извините, задержали на заправке, опоздал мало–мало.
— Ничего. А где Тимур Саюнович?
— Знаете, он просил сначала отвезти вас к Атаеву.
— К какому Атаеву?
— Директору комбината. Немножко неблизко. 350 километров будет… Вот записка вам.
«Артур! Нет возможности встретить, да и увидеться тоже. Прошу, поезжай с Чары на строительство металлургического комбината. Там тебя ждёт Атаев, ему надо помочь в первую очередь. Когда разберёшься, Чары привезёт прямо ко мне. Жму руку. Нурлиев».
— Что ж, Чары, поехали. — Я спрятал записку. Мы направились на площадь к стоящему в отдалении скромному газику с выгоревшим до белизны брезентом.
— Наверное, с Москвы не ели? — участливо спросил Чары. — Нам часов пять пилить…
— В самом деле, может, где‑нибудь перехватим по чашке кофе с бутербродом?
— В нашем городе кофе не выпьешь. Знаете, лучше всего завернём по пути на базар в чайхану, должна быть открыта.
Пока мы ехали туда, я смотрел на пробуждающийся город, не познавший снега, на школьников в расстёгнутых курточках, на бредущего по мостовой ишака, запряжённого в телегу. Как далеко отсюда было вчерашнее посещение членкора Гоши, ночная дорога с Пашей в завьюженное Домодедово…
Сидя под навесом за столиком чайханы, я видел перед собой оживающий базар — груды зелени на лотках, пирамиды орехов, гранаты. Поодаль полукольцом стояли закрытые ещё ларьки и киоски, здание барачного типа с вывеской «Комиссионный магазин».
«Интересно, неужели есть все‑таки смысл в этой цепи людей и событий? В том, что я сейчас оказался здесь, вижу этот дурацкий комиссионный магазин, это утро?» Ощущение того, что мне все это действительно для чего‑то показывают, куда‑то ведут, даже испугало…
Но вот расторопный Чары поставил на столик две щербатые пиалушки, чайник с зелёным чаем, разломил горячую лепёшку, потом принёс откуда‑то миску с пышущими паром пельменями–мантами. И все опять показалось обычным.
И дорога была обычной асфальтовой стрелой. Справа, на краю пустыни, изредка мелькали то новый посёлок, то старые крыши за глиняными дувалами, а слева всё время длился, синел высокогорный хребет, за которым простиралась другая страна.
В пути я выяснил у Чары, что тот ничего об Атаеве не знает, хотя видел его несколько раз, что он новый шофёр Нурлиева, осенью вернулся из армии в родные места, где теперь возводят ГЭС. Я слушал рассказ Чары о строящемся при ГЭС невиданной красоты городе, о том, что он получил вместе с женой и тремя детьми квартиру, что уже забили фонтаны на площади рядом с гостиницей…
Приятно было все это слушать, вспоминать прошлую поездку к Нурлиеву, свою статью в центральной газете. Я поймал себя на честолюбивой мысли: не будь статьи и решения, принятого по поводу неё, строился бы этот город, получил бы Чары свою квартиру?
Чары ничего ни о статье, ни обо мне не ведал. И в этом тоже таилась своя прелесть.
Постов ГАИ на шоссе не было, лишь пограничники по несколько раз останавливали машину, проверяли документы, и снова газик мчался вперёд. Стрелка спидометра колебалась у отметки 120 километров, и при этом Чары успевал закуривать сигарету, рассказывать о ГДР, где он служил.
Миновав лежащих у обочины верблюдов, газик резко свернул направо, показались стоящие на холме развалины крепости, за холмом виднелся большой кишлак.
Судя по обилию коротко обрезанного тутовника, растущего вдоль дороги, безлистых сейчас фруктовых деревьев, окружающих дома, здесь был оазис, вода.
Проехали мимо чайханы, стоящей над арыком, базарчика, длинного забора воинской части, здания ПТУ. Машина свернула снова, и вот на фоне синих гор открылись белые трубы и корпуса строящегося комбината.
Редкостной красоты человек — высокий, широкоплечий — возвышался над группой людей, обступивших его у входа в административный корпус. Все они были в оранжевых касках строителей, что‑то горячо обсуждали.
Я терпеливо прохаживался поодаль у газика, разминал ноги. И без подсказки Чары стало ясно, что высокий — это и есть Атаев. Поражала молодость директора; все стоявшие вокруг были явно старше его.
Наконец Атаев неторопливо зашагал навстречу, на ходу снял каску. Густая шапка волос была совершенно седая.
— Как добрались? — Он говорил с сильным восточным акцентом. — Давно вас увидел, извините, дела заели, просто конец света. Благодарен, что приехали.
«Вот и тут конец света», — улыбнулся я про себя и тотчас же, терзаемый любопытством, спросил:
— Простите, сколько вам лет?
— Тридцать седьмой. Все спрашивают, когда видят снег на моей голове… Давайте поднимемся в кабинет, выпьете зелёный чай? А в перерыв пообедаем у меня дома.
Я был заинтригован. С того самого момента, как прочёл записку Нурлиева. Понимал лишь одно: Нурлиев не стал бы по пустякам вызывать меня из Москвы, отфутболивать без серьёзной причины к Атаеву. Уже побывав на Востоке, я знал, что здесь сразу о главном не говорят, ни о чём не просят, а как бы проговариваются. Поэтому спокойно попивал терпкий зелёный чай, сидя в кабинете за маленьким боковым столиком, разглядывал рельефную карту республики на противоположной стене. К Атаеву валом валили инженеры, рабочие, звонил то один, то другой телефон, секретарша носила на подпись бумаги. Часа через три, то ли от долгой дороги, то ли от бесконечного мелькания лиц, я почувствовал приступ нарастающего раздражения. И когда Атаев сказал: «Все! Едем обедать!» — чуть не выпалил: «Я к вам сюда не обедать ехал!»
Директор оказался местным уроженцем. На одной из узких улиц кишлака за глиняным дувалом в саду стоял длинный неказистый дом с пристройками и навесами, где жили бабушка Атаева, его родители, его братья и сестры с многочисленными детьми, а также его собственная жена и четверо сыновей.
Было ощущение, что я попал то ли на территорию детского сада, то ли в зверинец. Мычала корова, блеяли бараны, под ногами путались куры, у сарая важно надулся индюк. Среди всего этого ездили взад–вперёд на велосипедиках, игрушечных автомобилях стриженные ёжиком мальчики; девочки, одетые в красные бархатные платьица, с серёжками в ушах, нянчили младших, с важностью Черчилля держащих во рту соски, или же возились со щенками и котятами.
Войдя под навес и оставив там туфли, я прошёл вслед за хозяином в комнату, где, кроме лежащего на полу ковра с пёстрыми подушками и угловой тумбочки с телевизором, ничего не было. Лишь на стенах висели фотографии. Почти все они относились к довоенному и военному периоду жизни семьи Атаевых. Старики в высоких каракулевых шапках, групповой снимок людей у колёсного трактора, ещё одна сильно увеличенная, в деревянной рамке фотография молодого человека тоже в бараньей папахе, но при пиджаке и при галстуке.
— Кто это?
— Наш первый предсовнаркома. Его в тридцать шестом отправили на тот свет, — ответил Атаев.
Скинув пиджак, он уже полулежал на ковре, опираясь локтем о подушку.
