Георгий Чистяков - Над строками Нового Завета
Современники Романа подражали его творчеству, но уже через сто лет после его смерти жанр кондака ушел в безвозвратное прошлое, а от его гимнов в богослужебной практике остались только первые строфы, то есть кукуллии; он, как написал в начале VIII века константинопольский патриарх Герман, «первый показал плод прекрасных гимнов как средство для спасения» и вошел в историю как святой и сладкопевец, но запомнилось потомкам его имя, а не гимны. Почему? Известный французский византиновед Ж. Гродидье де Матон сравнил однажды тексты Романа с огромными фресками; действительно, его поэмы монументальны, причем выражается это не только в том, что они велики по объему.
Красота поэмы и ее смысл становятся видны, лишь когда текст освоен читателем полностью от начала до конца, во фрагментах же произведения Романа большого впечатления не производят. Что же касается текста церковных песнопений, то, поскольку они воспринимаются на слух, слушатель не в силах освоить их текст полностью, он выхватывает из текста отдельные его элементы, отдельные фразы и выражения, а у Романа таких фраз, которые бы запоминались как нечто законченное вне контекста, в сущности, нет. Всё, что есть у Романа, воспринимается лишь в контексте.
Это первое. Но есть и второй момент. В молитве главное место занимают краткие обращения вроде тех, что так часто встречаются в псалмах, например в 69-м: «Боже, в помощь мою вонми, Господи помощи ми потщится». Такого рода обращений, составляющих обычно основу для диалога человека с Богом, в текстах Романа почти нет. Правда, диалогов в его поэмах немало, драматический элемент в них очень силен, но всё это диалоги, которые ведут между собою представленные в поэме фигуры: Мария и волхвы, Мария и Иисус, неразумные и разумные девы с Иисусом и т. д. Молящийся является здесь не участником диалога, а всего лишь его свидетелем.
Вот почему поэмы Романа, несмотря на их несомненную красоту и «иконописность», мало что дают для молитвы. Вероятно, именно по этой причине они и ушли из богослужения. Кондаки Романа вытесняются канонами Андрея Критского (около 660–740), Иоанна Дамаскина (около 650–754), его современника Косьмы Майюмского и многочисленных их подражателей. В отличие от кондаков Романа, не удержавшихся в богослужебной практике и столетия, каноны Дамаскина и гимнографов его круга вот уже много более тысячи лет звучат в храмах христианского Востока как по-гречески, так и в славянском переводе.
Само слово κανών по-гречески означает «правило». Составляются эти песнопения по чрезвычайно строгим правилам. В каждом каноне формально девять, а фактически восемь од или песней: дело в том, что вторая песнь во всех канонах, кроме одного (Покаянного канона Андрея Критского), пропускается. Каждая ода состоит из четырех или пяти строф. Первая строфа оды называется словом «ирмос» (от греческого слова εϊρω, а в византийском произношении «иро» – низать, нанизывать).
На ирмос «нанизывается» несколько строф (тропарей), ритм каждого из которых точно повторяет ритм ирмоса. В следующей песне этот ритм меняется. Каждый из восьми ирмосов любого канона представляет собой парафразу или, вернее, вариацию на тему одного из библейских гимнов (например, песни Моисея из книги Исход, песни Анны, матери пророка Самуила и т. д.). В результате получается следующее: канон может быть посвящен любому празднику (Рождеству, Преображению, Успению Матери Божией и т. п.), но при этом тема для каждой из восьми его песней берется из Библии; причем для семи песней из Ветхого Завета и лишь для последней – из Нового.
Это правило, во-первых, превращает любой канон в размышление над библейским текстом, а во-вторых, дает возможность каждому гимнографу дать свой вариант стихотворного перевода восьми библейских гимнов.
Каждый христианин знает из новозаветного Послания к евреям (4: 12), что «слово Божие живо, и действенно, и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, суставов и мозгов, и судит движения и мысли сердечные».
Человек, если он погружается в молитвенное состояние над библейским текстом, который несет в себе слово Божие, может пережить его воздействие, отделяющее «мозги от суставов», психологическое потрясение такой силы, что почувствует, как горящий уголь, о чем говорит пророк Исайя (6: 6–7), выжигает всё то нечистое, грязное и гнусное, что накопилось в его сердце, а слезы радости наполняют всё его существо.
Иеремия говорит о том, что в его сердце пылает огонь (20: 9), а ученики, встретившиеся по дороге в Эммаус с воскресшим Иисусом, восклицают: «Не горело ли в нас сердце наше» (Лк 24: 32). В книге Исход (3: 2 и далее) рассказывается, как Бог является Моисею на горе Хорив в горящем кусте, который горит огнем и не сгорает, а в день Пятидесятницы Святой Дух нисходит на апостолов (Деян 2: 3) в виде огненных языков, которые «почили по одному на каждом из них». В Евангелии от Луки (12: 49) Иисус говорит: «Огонь пришел Я низвести на землю», а живший в III веке церковный писатель Ориген передает Его не вошедшие в Новый Завет слова: «Кто близ Меня, близ огня». Речь здесь идет, разумеется, не об огне разрушительном, а об огне очищающем, о внутреннем горении, воспламеняющем сердца.
Молящийся над библейским текстом прикасается к этому огню. Не случайно в каждом храме горят свечи и лампады; они символизируют именно этот очищающий огонь, который низводит на землю Иисус. В одной французской молитве о свече говорится так: «Господи, да будет эта свеча, ныне зажигаемая мною, пламенем, которым ты сжигаешь во мне всякий эгоизм, гордыню и нечистоту».
Обращение к библейскому тексту в каждом каноне «воспламеняет» молитву; но не только по этой причине обращаются византийские песнописцы к библейской тематике. Септуагинта, то есть перевод Ветхого Завета, который сделали, по преданию, семьдесят переводчиков или толковников (отсюда название Septuaginta, что на латинском языке означает «Семьдесят»), появилась в Александрии в III веке до н. э. Она точно передает библейский текст, но крайне невыразительным, бледным и, главное, корявым и далеким от литературного греческого языком (переводы такого рода мы теперь называем подстрочниками).
Христианские авторы IV–VIII веков, несмотря на то, что проблеме формы они придают большое значение, мирятся с «косноязычием» греческой Библии, ибо принимают ее текст как священный, но в то же время чувствуют, что в оригинале ее текст был красив (ведь даже в самом плохом переводе остается след красоты оригинала, и проницательный читатель сумеет увидеть ее или хотя бы догадаться о ней). Что делать, как передать красоту библейского текста по-гречески?
Об этом, без сомнения, задумывалось не одно поколение византийских богословов. В переводе это сделать нельзя, ибо перевод, причем освященный традицией многовекового использования в богослужебных целях, уже есть; значит, – в молитвенных размышлениях над текстом. Так рождается канон.
Каждый гимнограф, изменяя слова, ритм и стиль, пытается сделать так, чтобы красота библейского текста проявилась и в греческом его варианте. Без сомнения, многим это удается. Первая песнь канона всегда восходит к гимну, который воспел Моисей после перехода через Красное море (Исх 15: 1– 19): «Я пою Господу, ибо Он славно прославился». Вторая песнь, содержащаяся лишь в одном Покаянном каноне, представляет собой парафразу песни Моисея из Второзакония (32: 1– 43): «Услышь, о небо, и возглаголю, и да внемлет земля глаголам уст моих».
Третья песнь имеет своим источником песнь Анны из Первой книги Самуила (2: 1 и далее): «Утвердилось сердце мое в Господе», а четвертая – песнь пророка Аввакума (3: 2 – 19): «Господи, услышал я слух Твой и убоялся». Пятая песнь берется из книги пророка Исайи (26: 9 и далее):
Душою моею я стремился к Тебе ночью,
И духом моим я буду искать Тебя
С раннего утра…
Шестая песнь взята из книги Ионы (2: 3—10):
Возопил я в скорби моей к Господу моему Богу,
И Он услышал меня…
В Библии – это песнь утопающего, человека, который, словно в море, тонет в бездне греховной. Мотив этот повторяется в псалмах 68-м и в знаменитом 129-м («Из глубины взываю к Тебе, Господи»). Трудно представить себе что-либо более яркое в жанре исповедальной лирики, а поэтому и ирмосы, написанные на тему этих молитв из глубины, звучат особенно ярко:
Видя, как море житейское
Бурею бед вздымается,
К тихому Твоему пристанищу
Я притекаю и вопию Тебе:
Возьми от тления жизнь мою,
О Многомилостивый.
Седьмая и восьмая песни берутся из книги Даниила – это песни трех отроков – Анании, Мисаила и Азарии (3: 26–45 и 52–90). Последняя, девятая песнь восходит к песне Марии из Евангелия от Луки (1: 46–55):
Величит душа Моя Господа
И возрадовался дух Мой о Боге Спасе Моем.
Канон, таким образом, составляется по весьма строгой схеме, отступления от которой исключаются. Но при этом поэтика его такова, что каждая входящая в него строфа (в каноне в среднем от 32 до 40 строф) может восприниматься как самостоятельная молитва. Это делает канон оптимальной формой для богослужебной молитвы: его можно читать полностью, но можно и прочитать лишь отдельные строфы; слушать канон один из молящихся может внимательно, не пропуская ни одной строфы, а другой – выхватывая из чтения лишь немногие строфы и погружаясь в размышление над ними.
