Андрей Муравьев - Путешествие ко святым местам в 1830 году
Два франка, коих товарищество было для меня весьма приятно, захотели проводить меня за шесть часов от Ханки до Бильбейса, чтобы облегчить мне скуку тяжелого дня; ибо на этом рубеже степи и долины Нила обыкновенно собираются все караваны и проводники их дают день отдыха своим верблюдам, запасаясь пищей в соседнем Бильбейсе. Баталион войск паши стоит близ селения, но караваны всегда располагаются вне деревни и даже вдали от пальм, чтобы склонные к воровству арабы, особенно бедуины, не могли подкрасться к ним ночью промежду деревьев по отсвечивающему песку. Сему правилу следуют путешественники не только в Египте, но и в Палестине; таков страх их, или, лучше, таково искусство воровства, до совершенства постигнутое бедуинами. За два дни до моего прибытия в Бильбейс четверо из них вечером нарочно появились впереди лагеря, разбитого по правилам европейским, и, когда солдаты бросились ловить их в пустыне, двое других обокрали сзади палатки начальников.
По мере приближения нашего к Бильбейсу арабы соседних селений беспрестанно выбегали спрашивать нас, не показалась ли новая луна, и не начался ли в Каире праздник великого байрама, столь жадно ожидаемый голодными поселянами, особенно в последний день рамазана. Иные от нетерпения разговелись, другие для большей верности отложили праздник до следующего дня, в том числе и наш вожатый, избравший торжество сие предлогом, чтобы пробыть день в Бильбейсе.
Сердце мое невольно сжалось, когда, окинув взором неизмеримую пустыню, подумал я, что для меня нет другого пути к Иерусалиму и что прежде нежели достигну желаемой цели, я должен обречь себя столь дикому и грозному уединению; но мне уже не оставалось другого выбора. Когда же спутники мои стали со мной прощаться, мне казалось, что я совершенно расстаюсь с миром на сей грани бесконечности. Я обнял их пламенно, как бы давних друзей, которые пребыли верными до конца, ибо в подобных обстоятельствах дни кажутся годами, и одна минута, один благородный порыв сближают людей, коим суждено сойтись на миг и разойтись навеки.
Скучен был день роздыха после двух коротких переходов, но он был мне отчасти полезен; я несколько отдохнул от беспокойного движения на верблюде, производящего боль в пояснице, сильной качкой на неловком седле. Сначала странно и неприятно видеть себя на столь высоком и безобразном животном; особенно трудно на него садиться и с него слезать, потому что, не всегда послушное, оно внезапно подымается с диким криком, если вожатый не наступит ему на колено. Но впоследствии я так привык к сему пустынному коню, что сам уже без помощи арабов заставлял его опускаться на колени и не чувствовал никакой усталости.
Хотя верблюды особенной породы (по-арабски хеджины) могут быстро бежать по пескам, мы шли, однако, медленно, менее пяти верст в час, по причине вьюков, более же по упрямству арабов, которые никогда не хотят привязать верблюдов гусем, одного за другим, и управлять передним. Напротив, они пускают их стадом и дают щипать по сторонам терний, ибо, жалея корма, хотят их насытить сею скудной пищей. С трудом и угрозами мог я принудить вожатого изменить сей тягостный ход, утомляющий и всадника и верблюда, который лениво идет в знойное время дня, ускоряя шаги свои ночью. Еще большего труда стоило мне отделиться от главного каравана из двухсот верблюдов, принадлежавшего тому же хозяину; он вместе с ним хотел медленно вести меня по пустыне; но и здесь мне помогло грозное имя паши, и, отойдя немного от Бильбейса, я оставил за собой сие огромное стадо.
Два обыкновенные верблюда, нагруженные вьюками и мехами с водой Нила, и пять верблюдов верховых составляли собственно весь мой караван. Один легкий верблюд был назначен для меня, другой для моего слуги, два для двух купцов христианских, племени арабского, которые просились возвратиться со мной на родину в Иерусалим и вместе с тем служили мне драгоманами; на последнем верблюде попеременно отдыхали вожатый, шейх Дауд и бедуины его колена. Впоследствии на пути присоединился к нам еще один араб, из родственников шейха. С ними погрузился я в беспредельное пространство зыбучих песков, как море забегающих за небосклон и ни малейшим признаком жизни не утешающих утомленного путника. Многие дни и многие ночи протекают над его главой, прежде нежели он может исторгнуться из столь грозного уединения, где в первые минуты душа его, расширяясь посреди необъятного горизонта, впоследствии изнемогает под бременем одиночества. Не встречая на земле ничего достойного внимания, невольно обращает он усталые взоры к небу, где два великие светила даны ему спутниками, особенно ночью, когда оно ярко горит звездами и в себе одном совокупляет всю жизнь, которой лишена грустная земля сих пустынных мест.
Странствуя по ним, легко можно постигнуть, каким образом первобытные жители Востока с такой ревностью предавались астрологии. Сперва, избирая светила ночи путеводителями в беспредельных равнинах, мало-помалу начинали они ожидать от них особенного влияния на судьбу свою: протекая бесприютную пустыню, они не могли найти на ней своей стези, свыше им начертанной течением солнца и звезд, и таким образом, отверженные дикой землей, искали участия и помощи в благодетельных светилах и, руководимые ими во время своего странствования, любили доверять их покрову и все течение своей жизни, кочующей и непостоянной.
Равно и мы направляли путь наш днем, немного влево от встречавшего нас солнца, ночью же стезя наша лежала между большой медведицей и планетой Венеры. Там, где земля более твердая могла на время удерживать на своей поверхности стопы идущих, мы следовали по чуть видной тропе протекших верблюдов; когда же вступали опять в пространство зыбучих песков, грозными холмами восстававших на равнине, как оцепеневшие волны разъяренного моря, – тогда и собственный след наш был заметаем позади нас ветром. Изредка звуки колокольчиков возвещали нам дальний караван; с приветом мира «салам» мы с ним встречались, с приветом мира расходились, взаимно передавая друг другу зыбко проложенный след свой на пустыне до первого ветра; иногда же и целые дни проходили без малейшей встречи.
Не знаю, отчего воспоминания целой моей жизни, все мое прошедшее так горько теснились в душе моей во дни моего странствования по пустыне. Медленно качаясь на верблюде или тяжело ступая по песку, я переносился духом в отдаленную родину, к близким и друзьям; в сжатом сердце не было места для будущих надежд, и мысленно я вновь пережил всю мою молодость, вновь перечувствовал все ее пылкие страсти, скитаясь одиноко по сей чуждой и бесприютной пустыне, где я сам, пришелец другого края и века, и где все бытие мое были совершенным оазисом в отношении окружавших меня людей и предметов.
По ночам разбивал я шатер свой близ какого-нибудь песчаного бугра; вокруг складывали мои вьюки и ложились верблюды, а проводники сказками провождали ночь в опасении скитающихся бедуинов, которых десять колен кочует по сей пустыне. Некогда грозные своими разбоями не только одиноким путникам, но и целым караванам, они ныне трепещут имени Мегемета Али, и если где должно благословлять его, то всего более в сих диких местах, дотоле непроходимых.
Близ горьких колодцев или малых солоноватых озер разбивают они юрты из черных овечьих шкур вокруг шатра своих шейхов, которых коварного и корыстолюбивого гостеприимства избегают путники, пролагая стезю свою далеко от их пристанища. Дикие травы и колючие кустарники, местами растущие по степи, там, где почва земли более состоит из мелкого щебня, нежели из песков, служат пищей многочисленным верблюдам и содержат стада, составляющие с конями основание богатства бедуинов, приращаемого частными грабежами. Таковы пустыня и ее жители. В ней, более нежели где-нибудь, можно постигнуть всю благость Провидения, наделившего каждый край свойственным ему животным и соединившего Азию с Африкой созданием верблюда, по справедливости названного кораблем пустыни. Какое другое животное могло бы семь дней и даже долее переносить голод и жажду, ибо во все время пути их кормят весьма мало и не поят ни разу. По вечерам дают им торбу сухих бобов, когда, снимая вьюки, пускают их пастись в окрестную пустыню; но до самого эль-Ариша они должны нести в себе воду Нила, хотя на пути есть два колодца в Абу-сейре и Катиэ. Близ оных всегда толпятся с водоносами жены арабов, в своих длинных синих покрывалах, посылаемые из соседних кочевьев к сим драгоценным для них ключам.
Около шестидесяти часов совершенной пустыни между Бильбейсом и эль-Аришем. На ней не встречаешь никакого жилья, кроме ничтожной таможни Абу-Сейр, за четырнадцать часов от Бильбейса, установленной пашою для осмотра караванов. Там провел я первую ночь, и оттоле уже начинаются зыбучие пески, только изредка и на малое пространство прерываемые. Промеж высоких бугров ночевал я в другой раз в виду малого оазиса пальм, наполненного кабанами, которых крик был издали слышен. Потом доехал я до большого пальмового леса Каттиэ, островом лежащего среди пустыни, где стоят на страже 80 солдат паши. Далее караваны следуют по иссохшему руслу потока, вдоль которого, как говорят, было много пальм, ныне истребленных; но я еще два раза ночевал в пустыне, прежде нежели достигнул эль-Ариша. Не доходя шестнадцать часов до сей крепости, дорога приближается к морю и пролегает обширными солончаками, которые во времена французов были еще наполнены водой; изредка видны близ них следы давнего жилья. Наконец в малом расстоянии от крепости, начиная от принадлежащего ей колодца, рыхлая стезя совершенно идет вдоль песчаного поморья.
