Венделин Кнох - Бог в поисках человека
Именно всеохватное измерение спасения, заключенное в кресте и воскресении, позволяет постичь Откровение как самооткровение Бога в его сердцевине.
5. Синтез: «Бог есть любовь» (1 Ин 4, 8)
Абсолютная трансцендентность Бога, которую столь настоятельно подчеркивает уже Ветхий Завет, открывается самим Богом как охватывающая человека, животворящая любовь. Вопреки всем ложным толкованиям, противопоставлявшим откровение Бога в Ветхом Завете и самооткровению Бога в Иисусе Христе в Новом Завете, Писание свидетельствует о единстве порядка творения и порядка спасения. Самооткровение Бога избавляет нас от ложного понимания Божественной трансцендентности, толкующего ее так, как если бы Бог не был «нашим» Богом, как если бы единый в трех лицах Бог не светился в каждой человеческой личности. Таким образом, мы можем вместе с Гансом Урсом фон Бальтазаром «в духе Анри де Любака допустить некоторую внутреннюю трансцендентность природного порядка там, где он достигает своей вершины – в человеческой свободе, не имея при этом возможности, да и не желая, провозгласить какое бы то ни было притязание на порядок благодати, на свободное само-раскрытие Божественного внутреннего мира»[211]. Учение о Боге только там становится христианским, где оно распахнуто навстречу человеку и постигает человека в свете самооткровения Божия как существо, в котором Бог позволяет, согласно Свой воле, узреть Свое отражение, и при этом – как высшую и конечную точку Божественного самооткровения. Но что отличает это «ты», которое Бог окликает, к которому обращен Божественный зов, что отличает, иными словами, человека, ставшего в качестве «я» адресатом зова, в его сущностном внутреннем устройстве? Человек только потому может стать тем самым «ты», к которому обращен оклик, только потому может воспринять этот оклик как зов личного Бога, что для него самого условием жизни служит некая связь, в которой ему не просто дан особый порядковый номер, но в которой он назван по имени как самостоятельная личность. {90} Именно когда с ним заговаривают, человек познает присущую ему способность дать ответ. Этот оклик становится подтверждением, и подтверждение при этом не превращается в простое эхо. Зов, скорее, позволяет осознать уже прежде данное, он выделяет в человеческом общении некое равенство. Последовательность событий во времени соперничает здесь с вневременными сущностными данностями, которые в своей высочайшей интенсивности обретают имя именно там, где такое переплетение отношений характеризуется как любовь. В этой связи Клаус Хеммерле[212] по праву настаивает на множественности истоков любви. В самом деле, если человек сотворен по подобию Божию, то не может случиться так, что в том, что существенно для человека, отображается лишь второстепенное для Бога. Речь идет, иными словами, о попытке проникнуть мыслью в Mysterium Trinitatis, в тайну Троицы, в которой, согласно мнению Фомы Аквинского в этой связи, ипостась Отца как Deitas Fontalis[213] помещается прежде акта свидетельства, осуществляемого Сыном; при этом Сын выступает «как знание», в отличие от Духа, каковой исходит от Отца (и Сына) «как любовь». Если внутритринитарные отношения не мыслить как отношения между личностями, то попытка постичь слова ап. Иоанна «Бог есть любовь» становится по меньшей мере затруднительной.
Сделаем еще один шаг вперед. Человек, обретающий свое «я» в зове, исходящем от «Ты», обретет в опыте блаженства также опыт своей включенности в некое сообщество, дабы зов был обращен к нему не случайно, но так, чтобы то, ради чего зов окликает, было для человека существенно. Так формируется основанное в своей изначальности «мы». В этом «мы» реализуются взаимные обязательства личностей, некое необходимое «рядом-друг-с-другом», причем реализуется не как тягота или принуждение, но как радостная свобода, как призыв к самым высоким обязательствам. «Мы» удерживает окликаемое «ты» и обретающее себя «я» в равновесии, очищает связь между «я» и «ты» от всего случайного. Христианская антропология – вновь обращаясь к положению о подобии человека Богу – по праву может говорить о таком соединении, в котором внешнему вмешательству отводится место простой случайности. Здесь также открывается возможность постижения триединой действительности Божией. То, что определяет человека, как личность – присущая ему свобода, равно как и необходимая приверженность обязательствам, – не может быть отброшено не должно быть отброшено как бессмыслица в разговоре по аналогии о внутрибожественных отношениях. Здесь отражается нечто{91} для Бога существенное, нечто такое, что ведет к более глубокому постижению изречения Иоанна «Бог есть любовь».
И наконец, в-третьих, человек сохраняет в себе свою недоступную сердцевину, которая подразумевает свободу и, вместе с тем, подчиненность обязательствам, о чем свидетельствует его совесть. Человек доказывает на деле, что он может совершать поступки и должен совершать их ответственно – и здесь неявно содержится измерение отречения и вины в смысле личного отречения, – и что он принимает время как несущее в себе будущее, поскольку для него будущее – не слепая судьба, но такое время, которое в своем существенном определении отдано в его собственные руки. И это сопряжено с ответственностью и делает возможным отречение от соучастия в творении (например в отношении экологического кризиса).
Если, в самом деле, все это существенно для человека, то Бог сам подтверждает, что человек сотворен по подобию Божию, открывая Себя в слове Откровения как непреложное таинство во властном величии, как Господь и Вершитель истории. Это самооткровение не обрывается произвольно, но завершается в спасительном деянии Иисуса Христа, и здесь проявляет себя ad extra Божественная Троица. Ведь «откровение в Иисусе Христе размыкает для верующего познание действительности Бога как таинства любви, каковое и есть Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой»[214]. Поэтому Иисус на кресте, «творении человеческого греха»[215] (Л. Бофф), вдыхает в мир Святой Дух. И именно здесь, если мы всерьез принимаем Иисуса Христа в отношении человеческого опыта самопостижения как «universale concretum», удается схватить смысл Иоаннова положения: «Бог есть любовь».
Эсхатологические оговорки, при этом, никоим образом не становятся излишними: наш удел – видеть «как бы в зеркале, гадательно» (ср. 1 Кор 13, 12). «Только в царстве Троицы, когда тварь будет окончательно освобождена, Сын и Дух откроют себя должным образом, постижимым для твари, каковая создана по образу и подобию Божию»[216].
Запомним следующее: {92}
В этом первом разделе книги для нас было важно разъяснить христианское понимание откровения в его отличии от понимания откровения в других великих монотеистических мировых религиях, прибегнув к помощи путеводных доктринальных предпосылок. При этом мы опирались на расшифровку основных библейских высказываний, а также развертывание их богословских следствий в отношении человека и раскрытия его личности. Здесь обнаружилось, что исповедание св. Иоанна «Бог есть любовь» на деле представляет собой некий синтез. Это подтверждает и сам Иоанн, когда в этом же Послании добавляет к исповеданию Бога как любви такие слова: «И пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем» (1 Ин 4, 16).
II. Событие откровения в богословской рефлексии
Действительность откровения делает богословие значимым в его соотнесенности со Св. Писанием. Покоясь на этом библейском основании, богословская рефлексия способна выявить основные структуры и условия понимания события откровения.
1. Основные структуры
а) Откровение, ниспосланное в истории
Для библейского понимания откровения взаимосвязь откровения и истории – основополагающий момент, предшествующий осмыслению взаимодействия слова и происходящих событий, равно как и взаимозависимости откровения и веры. Поскольку событие откровения манифестирует себя в творении и спасении, а кроме того, сам акт творения с самого начала конституирует человека в качестве адресата откровения, как понимающего свидетеля, необходимо помнить, что Божественное откровение о Себе невозможно вне истории. Но если богословское мышление сталкивается с задачей, памятуя о Боге как о mysterium stricte dictum, направлять свой взор как бы от Бога к твари – изначальному месту Божественного откровения и, тем самым, заодно обращаться к человеку, то в отношении откровения необходимо различать два обстоятельства: с одной стороны, сосредотачиваясь на Боге как величайшей тайне, мы должны отдавать себе отчет в том, что Его саморазмыкание как бы «вовнутрь» никогда не может обнаружить каких бы то ни было ограничений. Бог остается непреложно indeterminabilis (неопределимым). Поэтому откровение с точки зрения своего «содержания» должно быть всеохватным[217]. С другой стороны, исхождение откровения «вовне» полагает наряду с безграничным нечто ограниченное, поскольку {94} откровение, будучи не только свидетельством Божественного могущества, но и обетованием спасения, нацелено на постижение со стороны человека. И поскольку человек – независимо от величия своего духа – погружен в пространство и время и, тем самым, в историю, откровение с точки зрения «формы», в которой оно ниспосылается, неизбежно находит в человеке, как адресате, свою границу.
