Светлана Алексиевич - В поисках вечного человека
Обзор книги Светлана Алексиевич - В поисках вечного человека
Светлана Алексиевич
В поисках вечного человека
— Ваша книга появилась через десять лет после чернобыльской катастрофы. Мы прочли ее тогда, когда уже привыкли жить с Чернобылем, когда многие даже забыли о нем. Скажите, почему вы не написали свою книгу раньше?
— Хочу повторить то, о чем многие говорят в книге: мы Чернобыль не забыли, мы его не поняли.
Была мысль тогда, еще десять лет назад написать. Я даже сделала попытку — ездила несколько раз в зону, встречалась с учеными, военными… Смотрела, расспрашивала, но очень быстро поняла, что нет у меня идей, нет инструмента, чтобы охватить, осмыслить происходящее. Если я напишу сейчас книгу, то это будет репортаж о событии, а суть для меня еще скрыта, ускользает. Таких книг и кинорепортажей потом появилось множество. А я отступила, почувствовав: я бессильна. Никто ничего тогда не мог сказать, все признавались. что застигнуты врасплох. Кто-то ругал начальство, там, наверху, искал виноватых, кто-то жаловался, а большинство, особенно деревенские люди, безропотно и привычно приняли страдания. Страдания затмевали все, в том числе и способность думать, во время страданий плохо думается. Обычно, что бы ни случилось, мы обращаемся к прошлому, ищем там ответы и находим. Архив человечества универсален и безотказен, в нем есть все. Так мы думали. Так было. А тут прошлое не помогает. Не защищает. Прошлое как бы не нужно. Да, мир знал Хиросиму и Нагасаки, что-то все-таки слышали об аварии в Челябинске, хотя ее наглухо запрятали. Но то, что случилось в Чернобыле, случилось впервые. Впервые в мире. Как понять то, что никто не знает, чего человечество не знает?
Вспомним, какие мы были, когда это произошло…
«Я так верила… Я могла грибы собирать у стен реактора. Там люди сажали вишни, кусты смородины, там были грядки. Огурчики, редис…»
«Помню первую ночь… Это был не обыкновенный пожар, а какое-то чудо. Малиновое свечение… Голубое свечение… Не земное… Всю ночь мы простояли на балконе. Некоторые выносили на руках маленьких детей: «Посмотри! Запомни!» Мы не знали, что смерть может быть такой красивой».
«Началось переселение… Из поселков люди уходили организованно и быстро, а в деревнях стоял плач, крики. Солдатам приходилось силой вытаскивать людей из своих хат. Как сейчас вижу: подъезжаем на бэтээре, стоит во дворе бабка на коленях, в руках икона. Увидела нас и заголосила: «Сонейко светит, птички поют. Ни бомб, ни снарядов… На огороде у меня все взошло… Куда вы нас гоните со своей земли?»
Самое страшное, что они знали, — война, с чем могли сравнить — война. А война — это когда стреляют, бомбят, хата горит. Тут же трава, земля, птицы, бабочки — все как всегда. Знакомый, обычный мир их жизни. С вечными приметами. А оказывается, сменился век. Третья мировая война началась, а они и не заметили. Не понимали: войны теперь начинаются иначе, они живут уже после такой войны…
Помню, как книга возникала… Я встретилась с молодой женщиной — женой пожарника, одного из тех, кто в первую ночь взрыва полез на горящую крышу реактора. Их вызвали туда как на заурядный пожар: что-то горит на станции. Поехали в обычной одежде, без специальных костюмов. Всю ночь тушили пламя, ходили по кипящему графиту (к утру расползлись ноги), но струсили бы они тогда и не потушили, не только Украина и Беларусь, а вся Европа навряд ли осталась бы пригодной для жизни. Утром на носилках их унесли к самолету… Через четыре дня эта женщина приехала в Москву и там в специальной клинике нашла своего мужа. Врачи сказали: забудь, что это любимый человек, хотя ты еще несколько дней будешь видеть то же лицо, глаза, волосы, они пока не разрушены, но это уже не человек, а «радиоактивный объект», подлежащий дезактивации. Он получил дозу, в несколько раз превышающую норму. Целовать нельзя, обнимать нельзя, дотрагиваться нельзя… Сидеть рядом нельзя… А еще через несколько дней, когда он лежал в отдельном стеклянном боксе, к которому боялись лишний раз подойти медсёстры, нянечки, а если приближались, то в спецодежде, она подкупала ночью дежурных, прокрадывалась и ухаживала за ним. Потом она родит мертвую девочку, потом станет инвалидом… А у меня по-детски, удивленно спросит: «Раньше я нигде об этом не читала? И в кино не видела?»
Что Шекспир рядом с этим! В истории нет текстов, которые сейчас пишутся на чернобыльской земле. Тогда я услышала звук… Звук, с которого начинается для меня книга, все ранее услышанное, увиденное вдруг собралось в один пучок и ударило точечным светом: так вот о чем должна быть моя книга.
Чернобыль — не просто катастрофа, это — граница между одним миром и другим, это уже новая философия, новое мироощущение. Новое знание. Белорусы сегодня называют себя «черными ящиками». «Черные ящики» записывают в самолетах информацию о полете, если самолет терпит аварию — ищут «черные ящики». Белорусы записывают эту информацию, информацию для всех. Для человечества.
Вот почему я пишу о том, что меня не оставляет чувство: я записывала не прошлое, а будущее. Мир после технологии…
Но беда в том, что никакие технологические катастрофы не меняют сознания людей. Чума в средневековой Европе могла опустошить страну получше Чернобыля («черная смерть» в XIV веке выкосила в иных местах до двух третей населения), города оставались пустыми, трупы хоронить было некому, и чудом выживший монах предрекал, что теперь-то наконец человек изменится. А он все не меняется. И после ГУЛАГа, Освенцима… Польская поэтесса Вислава Шимборска пишет: «Где Хиросима, там вновь Хиросима и производство предметов ширпотреба». Это — самое страшное.
Я не имела ответов и те, с кем встречалась и кого записывала, не имели ответов. Мы вместе пытались найти слова, уследить за возникающими чувствами. Рано или поздно мы осознаем, что развитие идей и чувств будет сейчас двигаться под знаком Чернобыля. Случилось нечто, для чего человек еще не приспособлен — не годится ни наше зрение, ни наше ухо, ни наше обоняние, даже нашего словаря не хватает. Весь внутренний инструмент требуется устроить иначе. Нам надо увидеть, потрогать, ощутить. Ничего из этого невозможно. Радиация неслышима, невидима. Таинственна. Мы переместились в другое время, во время новых вызовов, космических. Это то, перед чем остановилась сегодня культура. Молчат философы. Молчит искусство. Новые вопросы ждут новых ответов. Старые формулировки, сравнения — уже ловушки. Но человек устроен так, что в знакомом мире ему жить удобнее и комфортнее, ему неохота оттуда уходить.
А мир меняется… И я бы уточнила, что меняется не природа человека, а его мироощущение: кто он, зачем, его место на земле и в космосе, его пределы и возможности. Вот это меняется, и на это мы должны надеяться. Чума могла убить пол-Европы, но не всех, в газовых камерах можно было сжечь сотни тысяч людей, но не всех. А Чернобылем человек замахнулся на все живое. Если он не перестанет царствовать в природе, воевать с ней, смотреть свысока на букашек-таракашек, то он обречен. Когда-то это были всего лишь благие намерения чудаков. А теперь?
«Хоронили лес… Деревья упаковывали в целлофан и заваливали в могильник. Ночью не мог заснуть. Закрою глаза: что-то черное шевелится, переворачивается… Как живое… Живые пласты земли… С жуками, пауками, червяками… Они маленькие и большие, желтые и черные. Такие разноцветные. Я убивал их десятками, сотнями, тысячами, не зная даже, как их зовут. Просыпался от нелепого сна: на земле больше никого нет, я остался один?..»
«Мы проезжали мимо необычного кладбища, на научном языке оно называется биомогильником. Кладбище для животных. Десятки их остались в зоне. Под землей в железобетонных контейнерах лежат тысячи расстрелянных собак, кошек, коров, лошадей… Современные капища. И ни одного имени. Лишь однажды на деревенском заборе прочитал: «Прости, Шарик!»… Впервые человек замахнулся на всю жизнь. В этом смысле Чернобыль дальше Холокоста».
Я помню свои ощущения в Чернобыле. Там даже звуки другие. Все без человека. Дома без человека. Пространство вместо жизни. Мелькнет в сознании: а где-то сейчас люди убивают друг друга — в Боснии, Чечне, Алжире. Убивают после Чернобыля… А там никого убивать не хочется. Даже муху или мошку. Пусть мухи летают, осы жалят, тараканы ползают. Это — жизнь! Чувство жизни обострено, а как иначе среди стольких ликов смерти, когда тебя может убить вода, земля, трава… Только там постигаешь: в каком прекрасном мире мы еще недавно жили. Его больше нет.
— Существует мода на Апокалипсис. Сколько человек живет, столько его пугают концом света.
— Да, репетировали, воображали, пугали. Но такого представить не могли…
«Я вышла замуж, но я боюсь любить. Я из Чернобыля, он — ликвидатор. Я не знаю: можем ли мы любить? Имеем ли право? От нас рождаются только уроды…»
