Лев Карсавин - Католичество
можно только на почве идеи благодати. Очевидно, нельзя утверждать, что я сам возрождаю свою при роду после смерти Христовой. Но и возрождающая деятельность Христова, в свою очередь, невозможна без допущения возрождающейся к свободе воли, уже стремящейся к возрождению.
Для католической теории спасения необходимы три понятия: понятие свободной воли, делающее возможным в связи с идеей справедливости Божьей и устанавливаемаго ею закона ответственность человека, понятие благодати, тесно связанное с идеей любви Божьей, а в отношении справедливости Божьей — Божьяго милосердия, и понятие греховности, властвующей над людьми.
Греховность и есть первородный грех. Как грехвина, греховность ставит всех людей в состояние осужденности и делает необходимою для удовлетворения справедливости Божьей искупительную жертву Христа. Благодаря Христу в спасенном Им человеке греховность остается только как последствие грехавины, как кара, выражающаяся в испорченности и ослаблении человеческаго естества, и психологически сводится к факту мощнаго греховнаго влечения. В этом смысле греховность или первородный грех обединяет всех людей и ставит всякую индивидуальную волю лицом к лицу со всем мировым злом, придавая ея самомалейшему акту вселенское значение.
Из греховности, практически понимаемой обычно в смысле вожделения, проистекают, как из своего источника, выростают, как из теплицы, все действительные грехи (peccata actualia). Уже средневековые богословы с чрезвычайною тщательностью разработали учение о единстве, взаимном родстве и системе гре хов. И до сих пор, читая забытые моральные трактаты средневековья, мы на каждом шагу сталкиваемся с глубоким психологическим анализом, с замеча
тельно яркими описаниями и тонкими определениями.
Григорий Великий более всего содействовал на Западе распространению монашеской систематики плавных, источных грехов. Корень их всех — гордыня (superbia), а из нея исходят семь плавных грехов и пороков, так как грех понимается в смысле некоего длительнаго состояния и влечения (septem principalia vitia): тщеславие (inanis gloria), зависть (invidia), гнев (ira), печаль (tristitia или acedia), жадность (avaritia), чревоугодие (ventris ingluvies, gula) и похоть (luxuria, fornicatio). К XIII веку окончательно установился по рядок семи плавных пороков, первое место среди которых заняла гордыня, включившая в себя тщесла вие. Это так называемая „saligia" (слово, составленное из начальных букв всех семи пороков: superbia— avaritia — luxuria — ira — gula — invidia — acedia). Подобная классификация, да еще сопровождаемая варварским сло вом saligia (а для классификации Данте так даже „siiaagl"!), разумеется, способна вызвать улыбку: слишком уже она пренебрегает индивидуальными сочетаниями и сплетениями разных „пороков". Однако будет неспра ведливо отрицать за „saligia" всякое значение. Только надо ценить в ней не попытку начертать обязательный для всякаго грешника процесс перехода от одного греха к другому, а указание на родство и единство всех грехов. Маленький пример, взятый из моральной литературы средневековья, пояснит нашу мысль. Гор дыня — начало зла. Она ни что иное, как самоутвер ждение, отпадение от единства с Богом, как бы стремление стать Богом и себя Ему противопоставить.
Отединение от Бога и самоутверждение с необходи мостью родит зависть к Богу, как абсолютному благу, зависть к обладающему этим благом, отчая ние или печаль сознающаго свое ничтожество и безсильную ярость на себя и всех обладающих благом
истинным. Отединенное от Бога и потому пустое, а следовательно и немогущее найти удовлетворения в самом себе я устремляется к наслаждению благами изменчивыми, не могущими быть достоянием всех, т. е. впадает в похоть, в чревоугодие и горлобесие (gula), жадно стремясь к одинокому самоуслаждению.
В средние века главные или источные грехи обычно отожествлялись со „смертными грехами" (peccata mortalia или p. capitalia) в отличие от более легких „прощаемых" грехов (peccata venialia). Опять таки и здесь существенно важен самый принцип. Для со временной католической этики яснаго внешняго разли чия между „смертными" и „прощаемыми" грехами не существует. Для признания греха „смертным4 или тяжелым нужно явное нарушение важной нормы и сво бодный акт воли. Обективная мера возможна лишь условно и приблизительно, а применение ея должно сопровождаться оговорками. Но совершенно исключить ее нельзя. Иначе невозможна всякая сравнительно-моральная оценка поступков, так как благо и нрав ственное благо есть нечто обективное, обусловленное высшим Благом. Мир благ можно себе представить только в виде их органической системы. Поэтому посягновение на высшия цели нравственной деятельности не может быть уравниваваемо с посягновением на цели вспомогательныя и второстепенныя. Посягновение на высшия цели, на высшее благо, отвращение воли от Бога и есть смертный грех. Как отпадение от истин наго Блага, смертный грех нечто длительное, убивающее нравственную жизнь, которая без истиннаго Блага и единения с Ним существовать не может. Смертный грех — порча нравственной природы, а в чем конкретно он выражается и может выражаться, вопрос спорный. Смертный грех приносит смерть духовную в смысле смерти жизни во благодати, но нет необхо
димости, чтобы эта смерть духовная была окончатель ной. Нет смертнаго греха в смысле греха неисцелимаго. Напротив, легкий или „прощаемый" грех не разрушает нравственнаго бытия: он скользит по его периферии, отвергаемый нравственною волей.
Различение смертных и легких грехов предста вляет собою некоторую аналогию различению первороднаго и индивидуальных грехов. Если мы отвлечемся от элемента вины, присущаго всякому греху (даже первородному, поскольку в нем вина не искуплена Христом), то и смертный грех, и первородный предстанут перед нами, как обективная мощь зла, став шаго свойством человеческаго сознания. И в этом отношении католическое учение совершенно точно и ясно изображает факты внутреннаго морально-психологическаго опыта. Различие между первородным и смерт ным грехом сводится к тому, что первородный грех изначален, исконен, как зло всего мира, а смертный грех — зло, создаваемое мною, моим индивидуальным актом. Легко усмотреть далее в гре ховности вообще искаженное отражение благодати. Гре ховность или скверна подобно благодати соединяется с душой и становится ея свойством. И так же, как благодать, скверна не может сломить моей свободной воли, заставить меня чего нибудь хотеть. Никто, кроме меня самого, не в силах потемнить во мне образа Божьяго — уничтожить мою свободу. Этого не может сделать даже сам Бог. Для обладающаго самосознанием, т. е. самопознанием и самоволением, духа мотивы не обладают принудительною силою и не вводят воли в ряд естественных причин. А по природе своей воля так же устремлена к благу и к высшему, а следовательно и духовному Благу, как разум устре млен по природе своей к Истине.
Развитая католичеством теория греховности и греха
делает для него невозможным признание (по крайней мере — признание общим правилом) быстраго, молниеноснаго и окончательнаго оправдания человека. Оправ дание для католика длительный и тяжелый процесс.
Он не может, как протестант, просто зачеркнуть свои грехи, засчитав в уплату за них дело Хри стово. Это было бы для него недопустимым формализмом, стоящим в вопиющем противоречии с фактами сознания. Ведь он знает, что последствия греха еще живут в его естестве и нуждаются в долгом лечении. Он знает далее, что одна благо дать не уничтожит в нем вины, что она поможет лишь в случае его собственнаго стремления удовле творить справедливое Божество. Он знает, наконец, что его греховная природа постоянно порождает все новые и новые пороки и нуждается в постоянном обуздании ея благодатно споспешествуемой волей. Католик может произвести впечатление человека мелочного, когда ведет он счет своим грехам и каждый старается искупить. Зато он не произведет впечатление человека легкомысленнаго, нежелающаго сознавать своей ответственности в безпечном расчете на безконечное милосердие Божие. А в то же время сознание силы греховности и своей немощи убережет католика от горделиваго расчета на свои заслуги, от приписывания себе дел благодати, и ему не нужно бу дет для того, чтобы понять силу этой благодати, пойти и хорошенько нагрешить, как советовал Лютер Меланхтону.
Сверхестественная благодать, „изливаемая" в душу человека, сливающаяся с ней и в то же время от нея отличная, усматривается на всех стадиях мораль наго процесса: от самаго его начала и до самаго конца.
Без благодати возможно лишь очень несовершенное Богопознание, очень невысокая нравственность. Благо
дать побуждает человека к преодолению греха, и этим делает возможными личныя усилия. Это „благо дать предупреждающая" (gratia praeveniens). Ей чело век может противиться: она не непреоборима (non irresistibilis). Поэтому в католической системе и нет места уничтожающему свободу воли предопределению: судьба человека находится в его собственных руках.
