К. Любарский - Христианство и атеизм. Дискуссия в письмах
Недавно один французский атеист написал в конце своей книги, что «после многих лет безверия открыл в себе христианина, который в нём всегда жил». Это — радость самопознания, но извне он получить её не мог. Вера осуществляет себя в глубине духа.
Впрочем, у этой проблемы есть и объективный аспект. Античный идеализм и китайская философия ставят на первое место общество, государство и требуют от человека служения ему. Индийские системы, признавая мир тленным, иллюзорным или бессмысленным, хотя и учат состраданию, но не верят в ценность человеческой личности. Так и в позднейшем пантеизме — от стоиков до Гегеля. Для атеизма человек — только природный феномен, лишь более сложный, чем муравей или обезьяна. Его можно уважать, если нравится, или считать мразью (как Ницше — самый последовательный атеист). Но из материализма не вытекает ни учения о ценности личности, ни этики самоотвержения и любви. Бестиализм нацистов вполне укладывается в это воззрение. Только Христос говорит о безусловной ценности личности (Пастырь оставляет 99 овец, чтобы найти одну заблудшую). Только из Евангелия естественно и логично вытекает этика самоотвержения и действенной любви (а не просто сострадания). Поэтому можно и говорить об «анонимных христианах» (в плане объективном). Появлением своим они обязаны не только тому, что в них есть образ и подобие Божие, но и тому, что они воспитались в христианской культуре. Те нравственные понятия, которые пронизывают хотя бы русскую классическую литературу, оказывают огромное воздействие на умы. Весь комплекс понятий о добре и зле вырос из христианства. Это касается и Ганди, который об индуизме ровно ничего не знал, когда уже получил высшее европейское образование. Он увлекался Толстым и испытал сильное западное влияние. Вместе с европейской цивилизацией христианские идеи незаметно проникают во все концы мира. Оно оплодотворяет даже движения, ему враждебные. Подобно тому как русские нигилисты чтили Христа, отрицая христианство, Че Гевара ведёт себя как человек, побуждаемый христианским импульсом. Он хочет блага для «ближних» и готов отдать за это жизнь. Это не то, чему учили Сократ или Конфуций, Аристотель или Шопенгауэр. Это учение Евангелия.
2. Границы христианства. Если мы будем говорить о христианстве в строгом смысле слова, то оно обнимает всех, кто исповедает Христа как высшее откровение Божества миру. Это есть Церковь невидимая, так сказать, Церковь в широком смысле слова. Есть и другая Церковь — братство людей, принявшее форму земной организации. Сам этот процесс не есть упадок, но лишь условие для реализации Евангелия среди людей. Разделения среди христиан связаны с тем, что различные типы христианства не сумели понять, что оно шире любого частного своего проявления. Это результат ксенофобии. Но я верю, что эпоха разделений есть лишь болезнь роста христианских народов. И со временем всё это преодолеется (к тому уже много реальных признаков).
На Ваш вопрос о Ганди и Иване Грозном я могу ответить лишь: да, Иван Грозный христианин, но он плохой христианин, не узнавший самого главного в христианстве. Он человек, но он человек, оказавшийся в когтях демонических страстей. А Ганди не христианин. Однако его отношение к Богу и людям бесконечно ближе евангельскому, чем у иных формальных христиан (не говоря уже о Грозном и других).
А как же будет судить их Бог? По их вере и совести. Значит, скажете, спасение возможно и вне христианства?
Ответ на этот вопрос связан с тем, что мы понимаем под «спасением». Следует признать, что в вульгаризированной теологии, которая нередко заражала и серьёзных мыслителей христианства, «спасение» мыслилось по упрощенной схеме: попал в рай — спасся, нет — погиб. И «спасение» приобретало узкий «загробный» смысл. При этом формальной принадлежности к Церкви в данном случае придавали утрированное значение. Я легко могу понять, как могла укрепляться подобная точка зрения в «дисциплинарные» эпохи, но она по существу чужда христианству. Оно вообще не делает ударения на посмертии. В Евангелии о нём сказано очень мало, да и то в приточной форме. Наше чаяние — в грядущем преображении мира, в космическом просветлении твари и человека. «Чаю воскресения мертвых»… Упор на частной судьбе за гробом в этом «эоне» явился как прямое влияние «языческих» доктрин: египетских, пифагорейских, платоновских.
Мы, конечно, верим в воздаяние. Верим в то, что существует некий нравственный миропорядок, который трудно обозрим в рамках посюстороннего опыта. То, что греки провидели в Дике, а индийцы в Карме — есть предощущение этого миропорядка. Для начальных ступеней сознания нужно было нечто более чёткое и простое, а именно: грех и как естественное следствие его — возмездие.
Но при всём этом нам не дано проникнуть в тайны путей Божиих, и попытки их рационализировать изобличает книга Иова.
Возвращаюсь к теме «спасения». Вынужден говорить крайне схематично.
Полнота бытия, которую мы субъективно и условно называем «блаженством», возможна лишь в единении с Источником бытия. Космос и человек, отпадая от Него, оказываются в извращенном состоянии. Разумеется, Бог может всё это механически изменить и «спасти». Но Он оставляет миру свободу, ибо мир сам может возвратиться к Нему, во главе с человеком. Всякое «возвращение», всякое переживание близости с Богом есть уже признак «спасения», совершающегося здесь и теперь. Этика есть лишь коррелат для этого, почва, без которой Богообщение может выродиться в фантом («прелесть»). Вы об этом сами пишете.
Мы верим, что поскольку высшее откровение Божие это Христос — то путь к спасению идёт через Него. Христианство абсолютно для меня не потому, что в нём больше нравственных людей или потому, что более утонченная богословская схема, а в силу его христо-центричности. Только Иисус и Его Евангелие делает нашу веру Божественной. Ведь не случайно он говорил о Себе как о «Пути», как о «Двери». «Ко Отцу — только Мною». Все религии по-человечески истинны, ибо содержат в себе в целом верное угадывание Высшего Бытия и подлинные переживания связи с этим Высшим. Но библейское откровение, завершенное в Лице Богочеловека, есть как бы встречное движение Творца к нам.
3. Церковь. О ней говорится уже в Евангелии, когда в неё входило всего несколько десятков человек. Следовательно, она не есть завершенное, заключённое, замкнутое целое, но — растущий организм, нечто, находящееся в постоянном движении. Всегда вспоминаю при этой мысли притчу или видение Гермы о башне, которую созидают верующие. Она единая — по замыслу, по потенциальной распространённости на весь мир. Между тем на деле она далеко не едина. (Здесь уместно вспомнить католический взгляд на человечество как на потенциальную Церковь. Об этом хорошо писал Карсавин). Она святая. В библейской терминологии это значит — целиком принадлежащая Богу, проникнутая Его Духом. Но и это ещё только начинается… Она соборная т. е. вселенская, и это пока лишь возможность, хотя уже и более реальная. Апостольство же её связано с живой традицией, которая восходит к первому поколению верующих. Знаком этой связи является иерархия. Иерархия не просто изобретение человеческое, но нечто исходящее от Христа. Я верю Ему, Его словам о «власти вязать и решать», но веры этой не собираюсь навязывать ни протестантам, ни кому-либо другому. Преемственность иерархии есть внешний знак присутствия в Церкви Христа, и пусть иерархи не всегда бывают достойны её, но ведь не им мы верим, а Христу.
Видите, о. Сергий, я ничего кроме исповедания веры Вам предложить не могу и надеюсь, что во многом она у нас общая. Я не экклезиолог. И не хочу углубляться в дефиниции о Церкви. Об этом куда лучше меня могут сказать такие люди, как о. Николай Афанасьев[8] и другие.
Вы очень хорошо и тонко написали о свободе, об искушениях христианина, об интеллектуальных и моральных трудностях на его пути. Добавить можно много или ничего. Повторю лишь, что «христианство воли» — признаю, но только с христианских же позиций и готов видеть в каждом «человеке доброй воли» брата, если не по вере, то брата в служении. Вспомните притчу о сыне, который сказал «не пойду», но пошел, и о другом, который на словах был готов всё сделать, а сам не двинул пальцем. То, что Ганди был человеком молитвы, роднит меня с ним, но я не буду обманывать себя и индуиста, говоря, что мы ничем не отличаемся по вере. Для него Христос — одно из воплощений Бога, а для Швейцера — простой учитель морали. Если я соглашусь с ними, я потеряю право называть себя христианином. Слова всё-таки не столь уж пустая вещь. Если атеист совершает подвиг — я восхищаюсь им и верю, что он, не ведая Христа, служит Ему. Я даже могу сказать ему это, но только в плане исповедания своей веры.
