И Калышева - Основы истинной науки - I
В этом общем модном стремлении к атеизму труды даже таких набожных людей, как Ньютон, Фарадей, Клерк, Бойль и Бэрклей, которых глубоко возмущало непонимание истинного смысла наук, доводящее их до атеизма, принимались как подтверждения материализма.
Ньютон, например, давал математические разъяснения явлений, показывал те законы, которые поддерживают и производят явления, утвердил то великое обобщение, которое существует между падением яблока и движением луны, полагая, самым непреложным образом, что причиною или виновником возникновения этих законов есть Творец Вселенной. Он говорил: «Естественные законы природы представляют постоянно и во всём самые ясные следы мудрейших целей, но нигде и ни в чём не удавалось нам подметить и следа необходимости».
Но всё это понималось совершенно иначе: ход истории окончательно выключил эту Ньютоновскую Высшую и Разумную Причину явлений и поставил самый математический закон в ряд физических причин. Удар атомов превратил в некоторую объединяющую мысль, которая, будто бы, в таком автоматическом виде управляет миром без всякого материального посредства. - То, что Ньютон считал такою «великою бессмыслицей», что никакая философски мыслящая голова не могла вместить, - как выразился он сам в своём письме к Бентли в 1693 году (Ланге, т.I, стр. 249) -потомство прославило как великое открытие его.
Многие места учения Ньютона принимались и перешли в науку не так, как понимал и учил сам Ньютон. Материалисты, например, говорят: «Ньютон открыл гармонию мирового целого», - это совершенно правда, но понимать это целое надо совершенно не так, как понимают они. Он говорил, что движение атомов производится через посредство всепроникаемой тончайшей материи по законам удара, причина которого скрыта от нас; принято же это учение было иначе, а именно: что частицы масс будто бы направляют своё движение, следуя математическому закону без всякого материального посредства. Это, конечно, почти всё равно для общего понимания мировой гармонии, и, может быть, усваивается гораздо легче и нагляднее, но, в сущности, второе объяснение заключает в себе громадную нелепость, утверждая, что сила или причина движения может действовать там, где её нет, т.е. всё понятие о «действии» атомов друг на друга рушится, и даже понятие о причинности должно принять другую, более абстрактную форму.
Почти то же случилось с трудами Фарадея, Пристлея и Давида Гэртли.
Давид Гэртли, с особой энергией боровшийся всегда против материализма, в 1749 году издал довольно обширное теологическое сочинение, защищавшее чудеса и доказывающее всю необходимость библии; оно подробно трактует о загробной жизни, опровергая только положение Церкви о загробных мучениях. Небольшая часть этого сочинения была посвящена физиологии, или скорее психологии, в которой, Гэртли излагает учение своё об ассоциации идей, как основание внутренней духовной деятельности человеческого организма. Основание этой ассоциации Гэртли приписывал отправлениям головного мозга. Эта психологическая часть имела наибольший успех; она была переведена на все языки и дала богатую пищу атеизму, тогда как остальная, самая обширная и существенная, но теологическая часть его труда во многих странах осталась совершенно никому неизвестна и Давид Гэртли в общем атеистическом водовороте получил очень громкую известность, как философ-материалист, несмотря на то, что всю жизнь боролся против материализма.
В конце XVIII века и в начале XIX появилась идеалистическая философия Канта, не отвергающая ни Бога, ни отвлечённый в природе элемент, ни душу, ни свободную волю. Кант полагал только строгие границы между познаваемым и непознаваемым; он говорил, что правильно судить о вещах может человек только в известных границах, его неполнота чувств и разума человеческого кладёт пределы познания для неразвитых людей, дальше которых опасно идти при современных успехах наук; он находил более осторожным предоставить расширение пределов границы познания более отдалённому времени, сообразуясь в этом случае с развитием самих наук. Кант во всяком случае признавал, что в нас есть начало пространственного и временного созерцания a priori, он первый показал нам, что именно то, чем мы владеем a priori, не имеет вне нашего опыта никакого притязания на значение, потому что оно происходить из устройства нашего духа. (Подробно это его мнение мы дословно приводим ниже, говоря о позитивизме в науке и о его программе.)
Шлейден в своём прекрасном сочинении (Ueber den Materialismus. Leipzig, 63 г.) выразил свою полную уверенность, что философия Канта должна прочно установить идеи о Боге, свободной воле и бессмертии души и во всяком случае также незыблемо, как установлены законы движения небесных тел, ибо для всякого, понявшего учение Канта в истинном его значении, т.е. в духе, как понимал его сам Кант, материализм должен был обратиться в абсурд и бессмыслицу.
Но в действительности вышло совершенно иначе: те места Кантовской философии, которые прочно устраняют материализм, не достигли общего признания, публика осталась ими недовольна и отвергла их, и даже то освобождающее от материализма действие, которое произвела философия Канта на более чутких к пониманию истины умах, длилось только одно мгновение, ибо было естественным путём заглушено всё усиливающимся потоком атеизма, более соответствующим духу времени. (Ланге, т.II, стр. 75).
О том, как большинство поняло учение Канта, можно сказать решительно то же самое, что сказал сам Кант о противниках Юма, что они «всегда принимали за допускаемое им то, в чём он именно сомневался и, напротив, всегда с жаром и часто даже с большей невежливостью доказывали то, сомневаться в чём самому Канту никогда не приходило на ум».
Кант остаётся постоянно недоволен своими рецензентами, он жалуется на то, что они не понимают его, недостаточно серьёзно изучают его, прежде чем судить о нём, а потому своими критиками только извращают смысл его систем: «Мой рецензент, - говорит он, - кажется вовсе не понимает, о чём, собственно, идёт дело в том исследовании, которым я удачно или неудачно занимался; виной ли тому недостаток терпения продумать обширное сочинение, или досада на угрожающую реформу в той науке, где он считает всё для себя выясненным, или, наконец, - что я неохотно предполагаю - действительная ограниченность понимания, не позволяющая ему никогда выйти мыслью за пределы своей школьной метафизики; коротко сказать, он порывисто пробегает длинный ряд положений, при которых, если не знать их предпосылок, нельзя совсем ничего мыслить, разбрасывать там и здесь своё порицание, коего основания так же мало понятны для читателя, как и те положения, против которых оно направлено, и таким образом он не может ни принести публике полезные сведения, ни повредить сколько-нибудь мне в суждении знатоков, поэтому я совсем бы оставил без внимания этот отзыв, если бы он не давал мне повода к некоторым объяснениям, могущим в известных случаях предохранить читателя от недоразумения». (Эм. Кант, Пролегомены, стр. 182, 183). И это вполне понятно, Кант относился к своему учению и к истине, как истый слуга науки, преданный ей всем своим существом; материалисты же в большинстве случаев люди, стоящие слишком близко к жизни со всеми её страстными проявлениями за существование. Они иногда дают направление научным истинам, сообразуясь с потребностями времени, преследуя какие-нибудь предвзятые мысли, тенденции, цели, совершенно не относящиеся к коренному смыслу их науки, иногда же подобные отступления допускаются ими в виду личных выгод или тщеславных стремлений. Такое двойственное отношение внушал сам родоначальник материализма Гессенди. Интереснее всего, что, хотя он по воспитанию был иезуит, но эту двойственность он основывает, руководствуясь примером Эпикура. В его произведении «Жизнь Эпикура» находится пространное рассуждение, суть которого заключается в положении, что внутренне Эпикур мог думать то, что он хотел, но в своих внешних отношениях он подчинялся законам и целям своего государства. Ещё резче развил это учение Гоббс: «Государство имеет безусловную власть над культом, - говорит он, - всякий частный человек должен подчинять свои суждения, но не внутренне, потому что наши мысли не зависят от произвола, и потому никого нельзя принудить верить». (Ланге; т.I, стр. 200).
Не дают ли эти три учёных - Эпикур, Гассенди и Гоббс - права заключить, что многие извращения научных трудов сделаны преднамеренно, не из одного непонимания учения или по неразвитости, но преследуя какие-нибудь посторонние принципы, может быт социальные, может быть полицейские или экономические, или личные, но во всяком случае не научные?
Вспомним ещё два факта из современной жизни:
1) Аббат Секки в заключении своего превосходного труда «Единство физических сил» посвящает тринадцать страниц одной общей силе, в которой находит начало всех существующих в природе сил. Эту всеобъемлющую силу называет он Всевышним Зодчим и находит в ней разумность. Во многих переводах эти 13 страниц прямо пропущены, что окончательно меняет весь смысл книги и из глубокого Божественного смысла, который придавало чудеснейшее заключение автора, весь труд обращается в простую атеистическую физику без всякого конца и заключения.
