И Калышева - Основы истинной науки - I
Не дают ли эти три учёных - Эпикур, Гассенди и Гоббс - права заключить, что многие извращения научных трудов сделаны преднамеренно, не из одного непонимания учения или по неразвитости, но преследуя какие-нибудь посторонние принципы, может быт социальные, может быть полицейские или экономические, или личные, но во всяком случае не научные?
Вспомним ещё два факта из современной жизни:
1) Аббат Секки в заключении своего превосходного труда «Единство физических сил» посвящает тринадцать страниц одной общей силе, в которой находит начало всех существующих в природе сил. Эту всеобъемлющую силу называет он Всевышним Зодчим и находит в ней разумность. Во многих переводах эти 13 страниц прямо пропущены, что окончательно меняет весь смысл книги и из глубокого Божественного смысла, который придавало чудеснейшее заключение автора, весь труд обращается в простую атеистическую физику без всякого конца и заключения.
2) Дарвин издал известный свой труд «Происхождение видов». Всю книгу редактировал англиканский пастор. Она всем обществом была принята и до сих пор ещё считается как безусловно подтверждающая материализм, а между прочим сам автор в заключительной главе той же книги говорит: «Я не вижу основательной причины, почему взгляды, изложенные в этой книге, могли бы быть оскорбительными для чьих бы то ни было религиозных чувств. Весьма утешительно вспомнить, как доказательство того, насколько преходящи подобные впечатления, что на величайшее из открытий, когда-либо сделанных человеком, - на закон тяготения, Лейбниц нападал, как на подрывающее естественную религию и непочтительное по отношению к религии откровенной. Знаменитый писатель и вместе духовное лицо писал мне, что он постепенно научился видеть, что верование в то, что Бог создал небольшое число первобытных форм, способных к саморазвитию в другие необходимые формы, составляет столь же верное и столь же возвышенное понятие о Божестве, как и то, по которому Ему понадобились бы новые акты творчества, для возмещения пустот, причинённых действием Его же законов» (Darv. Orig. of spec. VI edit., p. 421 - 422), - из чего мы видим, что сам автор никак и не думал, что его книга могла бы быть одной из причин утверждения в публике атеизма.
Пятый период. Наш XIX век есть век позитивизма. Ко всему сказанному выше о позитивизме мы добавим только, что позитивизм, собственно говоря, не есть творение Огюста Конта. Огюст Конт только привёл в систему, исправил и составил классификацию тому строю наук, который был до его времени. Он сам назвал этот строй совсем не позитивным и не рационализмом, но экспериментальным способом изучения природы. Это большая разница в понятиях. Позитивным назван этот строй наук уже последователями Огюста Конта.
Этот строй наук создавался мало-помалу, начиная с середины
XVIII века, как временная мера, вызванная необходимостью привести целые горы накопившихся в то время знаний в одну правильную систему. Разница лишь в том, что в XVIII веке позитивизм был сознательный, вызванный временными обстоятельствами и не приносил никому вреда; в XIX же столетии он стал принципиальным без всякой надобности и приносит огромный вред.
Постараемся это выяснить. В XVIII веке общество было несравненно менее развито, чем в настоящее время. Оно ещё не было в состоянии предъявлять какие-нибудь требования к науке, так как оно не поспевало даже и следить за слишком быстрым ходом развитии наук. Одни открытия сменялись другими и всё более и более завлекали общество; оно положительно захлёбывалось в массе тех новых сведений, которыми изобиловал четвёртый период. В то время общество благоговело перед учёными и смотрело на них, как на нечто высшее, как на полубогов и, конечно, ни в каком случае не могло относиться к ним критически или просить их дополнять свои учения какими-нибудь новыми сведениями, ибо разница между средним уровнем развития учёных и средним уровнем развития общества была громадная и во всяком случае несравненно большая, чем в наше время.
Трудно себе представить то обилие самых разнообразных знаний, сведений, теорий и научных систем разного рода, которые дали XVII и XVIII столетия. Наука была положительно запружена до такой степени, что разобраться во всём этом не было ни малейшей возможности. Дело это усложнялось ещё тем, что знания не были приведены ни к какой правильной системе и взгляды на них не были ещё установлены, что позволяло каждому относить их к разным научным рубрикам и преследовать свои самостоятельные цели, иметь свой особый образ мысли, и все стремились по-своему к увеличению количества познаний.
Великие умы создавали свои самостоятельные теории и системы, трудились над открытиями и изобретениями. Второстепенные и третьестепенные учёные заимствовали у первых великих мастеров науки некоторые части из их учений; дополняли, развивали их и строили на них дальнейшее здание науки. Эти системы выходили всегда в более лёгкой поверхностной форме и были всегда доступнее и удобопонятнее для общества. Профессора университетов и учителя школ черпали и у великих мастеров науки, и у второстепенных учёных то, что они признавали самым полезным и существенным в педагогическом отношении; составляли свои лекции, курсы и просто руководства для всех возрастов. Наконец, пресса заимствовала у всех понемногу и уже в совершенно лёгкой и доступной форме помещала свои статьи в журналах и газетах.
Как различны были цели, для которых пользовались учёными трудами, так были разнообразны и взгляды каждого научного деятеля: одни признавали науку свободною в своих исследованиях и выводах, говорили, что её умозаключения могут быть распространяемы до неограниченных пределов и потому заходили слишком далеко в область гадательного и гипотетичного, другие вдавались в другую крайность: они преследовали чрезмерную доказательность в науке и, относясь ко всему в высшей мере скептично, признавали всё мало доказанным. Третьи уверяли, что наука ещё так молода и что все положения и теории так шатки, что следует пока ещё воздерживаться от всяких умозаключений и ограничиться одним собранием фактов. Четвёртых интересовали преимущественно вопросы сущностей и начал природы и основных принципов жизненных явлений. Пятые оспаривали совсем возможность науки затрагивать вопросы сущностей и жизненных принципов, они называли это научными утопиями; наконец, были и такие, которые, соглашаясь с Гоббсом и Эпикуром, признавали науку правительственным агентом и находили, что государство имеет безусловную власть над культом, а потому всякий слуга науки должен подчинять свои суждения видам правительства. Кроме того, наука стала слишком близка к жизни, вследствие чего в науку вносились атрибуты чисто житейские и личные.
В таком состоянии была наука к концу XVIII столетия, и понятно, что все стали тяготиться полнейшею путаницею, царившею в ней. Само благоразумие заставляло всякого серьёзно подумывать об ограничении компетенции науки и об установлении какого-либо общего взгляда на неё, чтобы иметь возможность сократить труд и облегчить непосильную работу разборки целых гор накопившихся разрозненных данных. Сначала и к этой задаче приступил каждый по-своему, но это длилось недолго. В Англии и Франции, а в очень скором времени и во всей Европе, приняли один и тот же принцип, камертон для которого дал знаменитый физиолог и анатом доктор Биша. Он признавал науку слишком молодой, чтобы позволять ей затрагивать вопросы основных сущностей и жизненных принципов, а потому советовал изучать одни только явления природы и оставить будущим поколениям заботу изучения причин, вызвавших их.
С самого начала XIX столетия стали все изучать одни явления и факты и оставили для будущего поколения всё остальное, всё трудно поддающееся доказательствам, всё гипотетичное, отвлечённое и всё умозрительное, все вопросы сущности и начала фактов и явлений природы.
Таким образом уже в начале XIX столетия был почти тот же позитивизм, который мы видим в настоящее время, но он был сознательный, ибо всякий знал и помнил, что вступил на подобную ограниченную почву своих исследований для того, чтобы быть последовательным и изучить раньше то, что более необходимо, но что за пределами его труда остаются заброшенными и покинутыми громаднейшие области знаний, изучение коих предстоит будущему поколению.
Выше мы сказали, что этот сознательный позитивизм не приносил никому вреда, и это понятно: общество было ещё так мало развито, что одни уже имеющиеся научные данные были сверх его сил и никаких лишних требований оно не могло предъявлять к науке. Одним словом, общество вполне удовлетворялось своей наукой.
С тех пор прошло почти 100 лет. Средний общий уровень образования и развития людей поднялся неимоверно. Наука же всё более и более стесняла рамки познаваемого до самых сороковых годов и постепенно забывало о всех тех задачах и обязанностях, которые возложены на неё предшественниками.
