Алексей Ксендзюк - Тайна Карлоса Кастанеды. Анализ магического знания дона Хуана: теория и практика
По крайней мере, древнейшие исследователи психики утверждают, что такое постижение возможно. Как пишет Э. Гримстоун в своем введении к "Практике дзэн" Сэкида Кацуки: "Чтобы видеть мир таким, каков он есть, нам нужно оставить эту всепроникающую деятельность ума, оставить ее, опустошить ум, ослабить то, что мы воображаем своей словесной властью над миром. Зрелый ученик Дзэна посредством длительной практики освободился от таких мыслей, концепций, ложных понятий, фальсификаций и грез, которые обычно плетет наш ум. Он переживает настоящий момент во всей его полноте таким, каков он есть, он способен видеть то, что действительно находится перед ним. Его восприятие мира является чистым и незапятнанным."
Мы, конечно, не можем забыть язык, как не можем забыть разум, если не собираемся вместо подлинной Реальности найти подлинное безумие. Очевидно, мы должны прийти в некое особое положение произвольного разьединения с языком, чтобы подобно дону Хуану всегда повторять: "Это лишь способ говорить." Нам следует забыть язык, не забывая его. Древние даосы неоднократно упоминали о таком странном процессе. Они создали образ Великого Слова, сущностью которого является тишина. Всем своим творчеством они напоминали человеку, что слово не имеет «изначального» смысла, оно только чревато смыслом. Как замечает В. Малявин: "Истинное слово — это слово, переживаемое как процесс и в предельной конкретности своей откликающееся всей бездной мироздания; слово, высвобождающее силу бытия в вещах."
Забвение слова, забвение языка — это совсем не тривиальная «забывчивость». Такое забвение, как указывали даосы, несет определенную функцию: оно является перерастанием мыслью ее концептуальной оболочки, превращает обособленную и потому бессмысленную вещь в весть бытия. Такое постижение — переворот в сознании и восприятии языка. Оно освобождает язык от навязанной ему функции обозначать сущности, а сознание — от его предметности. Оно научает видеть во всех формах жизни беспредметный порыв, чистый зов, являющийся сугубо конкретной реальностью. "Небо и земля обладают великой красотой, а не говорят. Четыре времени года имеют ясный закон, а не судят. Вещи несут в себе совершенную истину, а не ведут речей…" — такова древняя даосская мудрость. Значит, возможно пользоваться языком так, чтобы он не заслонял от нас этот "беспредметный порыв", этот "ветер нагуаля". Более того, нам совершенно необходимо пройти через словесную и умственную мишуру, через всеохватывающую пелену абстракций, чтобы, оттолкнувшись от нее, найти в первозданной чистоте безмолвный фундамент — саму энергию бытия. Выражаясь поэтически, в Слове мы находим Молчание. Ведь слова, как учили даосы, существуют для того, чтобы их забывать. Они нужны потому, что они не нужны или, точнее, становятся ненужными. Выпестованное языком внимание освобождается, чтобы превратить нас в новую, невиданную форму, в существо, полностью слитое с Реальностью, но способное при этом жить в ней и восхищаться ею. До сих пор этого достигали немногие, и мы все еще можем разделить горечь великого Чжуан-цзы, сказавшего так: "Ловушкой пользуются для ловли зайца. Поймав зайца, забывают про ловушку. Словами пользуются для того, чтобы внушить смысл. Постигнув смысл, забывают про слова. Где же найти мне забывшего слова человека, чтобы перекинуться с ним словом?"
3. "Делание"
Есть известная доля иронии в том, что человек иногда пускается в далекие и небезопасные странствия, чтобы найти настоящее «чудо», в том, что он преклоняется перед чудотворцами и готов признать за ними чуть ли не божественное происхождение. Ведь стоит лишь вдуматься в сущность проделываемых нами самими фокусов, и несомненные чудеса раскроются в обычном и повседневном. Куда бы ни направился этот утомленный, наскучивший нам ум, где бы ни задерживался его неистощимый аппарат, переполненный тривиальностями, чудо происходит вполне автоматически — помимо сознания, помимо любого специального намерения, то есть так, как однажды заведенная игрушка совершает последовательность сколь угодно усложненных действий, ничуть не задумываясь над ними, а просто следуя своему механизму, пока не развернется пружина, пока энергия действия не исчерпает себя. Однако «чудесность» работы нашего разума заключается не только в его сверхсложном автоматизме — все характеристики чуда (т. е. непостижимого действия, выходящего за рамки естественных законов и природного сосуществования вещей) мы находим уже в результате, в разнообразных и повсюду сопровождающих человека плодах, которыми он привык пользоваться, не замечая их. "Тональ — это то, что творит мир", — сказал дон Хуан. Разум и язык — два главных инструмента тоналя — постоянно совершают свою незаметную, но удивительную работу. Ежесекундно мы свидетельствуем великое чудо творения, авторами которого сами являемся. И это совсем не метафора, а точное определение основной работы, которую проделывает психика.
Пожалуй, для этого чуда может подойти такой термин, как экстериоризация, т. е. выведение некоего объекта (сущности, явления) изнутри вовне, из внутреннего (субъективного или психического) пространства в реально существующую снаружи среду. Фундамент экстериоризации мы в общих чертах уже рассмотрели — это то самое «галлюцинируемое», которое возникает в результате прилежных усилий тоналя вызвать соответствия между воспринимаемым сигналом и категориями, изготовленными разумом. Одно лишь «галлюцинируемое» уже оказывает на восприятие решающее, принципиальное воздействие, так как искажает действительность до неузнаваемости. (Точнее сказать, как раз до узнаваемости, ведь именно на узнавании строится перцептивный аппарат человека. Неузнаваемое не может быть осознано, а значит, и не может быть воспринято.)
В необычных условиях, когда тональ испытывает затруднения в интерпретации, мы получаем возможность явственно убедиться в его творческой силе. Кому из вас не случалось в потемках принять куст за человека, веревку — за змею, или качающуюся ветку — за сидящую на дереве птицу? Чаще всего такие ошибки быстро исправляются последующим проверочным опытом. То есть, мы можем подойти поближе, разглядеть, пощупать и т. д. Но иногда возникают ситуации, в которых проверка невозможна (объект слишком удален, очень быстро исчезает из поля зрения, или вы сами цепенеете от шока). Тогда процесс интерпретации может зайти очень далеко. Стоит человеку по каким-то причинам увериться, что перед ним не куст, а, скажем, присевший на корточки незнакомец, как тональ разворачивает целую картину, порою достаточно детализированную, стремящуюся к всесторонней полноте перцептивного образа. Можно, например, заметить детали одежды несуществующего призрака (шляпу, поблескивающие пуговицы, причудливые башмаки), особенности его позы или строения тела. Если процесс не остановится, можно даже «услышать» его дыхание или иные, производимые фантомом звуки. С апофеозом таких игр тоналя сталкиваются некоторые впечатлительные субъекты, если они склонны верить в привидений или нечистую силу. Потому что при желании с «галлюцинируемым» можно даже поговорить — задать вопрос, получить ответ. Подобных историй предостаточно. Вспомните, как Кастанеда, испытывая панический ужас, наблюдал агонию диковинного зверя, умиравшего в сумерках среди пустынных холмов. И только особенное усилие воспрявшей рациональности позволило ему заметить, что перед ним всего лишь высохшая ветка, а не животное "с клювом птицы и телом антилопы". Понятно, что дон Хуан был недоволен строптивостью и упрямством этого «цивилизованного» ума, ведь он стремился научить Карлоса время от времени выбрасывать ум на свалку.
Похожая история приключилась с койотом, говорившим на двух языках. После того, как Карлос вызвал у себя особое состояние, именуемое в системе дона Хуана "остановкой мира", он встретился в пустыне с койотом и «беседовал» с ним. Учитель попытался объяснить Кастанеде, что произошло на самом деле. "Что-то было между тобой и койотом, но это не разговор. Я сам бывал в такой переделке. Я тебе рассказывал, как однажды разговаривал с оленем. Но ни ты, ни я никогда не узнаем, что происходило в этих случаях на самом деле. <…> Олень и я что-то делали, но в это время мне нужно было заставить мир соответствовать моим идеям совершенно так же, как это сделал ты. Как и ты, я всю жизнь разговаривал. Поэтому мои привычки взяли верх и распространились на оленя. Когда олень подошел ко мне и сделал то, что он сделал, я был вынужден понимать это как разговор. <… >
Его объяснение вызвало у меня состояние огромного умственного возбуждения. Но некоторое время я не только забыл о крадущейся бабочке, но даже перестал записывать. Я попытался перефразировать его заявление, и мы ушли в длинные рассуждения относительно рефлексивной природы нашего мира. Мир, по словам дона Хуана, должен соответствовать его описанию. Это описание отражает самого себя.
