Скарлетт Томас - Орхидея съела их всех
Интересно, где в тот вечер были дети? Наверное, уже спали. Так что она вряд ли по-настоящему кричала, хотя запомнила это именно так. Ночью, когда Джеймс ушел в спальню, Бриония съела целую коробку конфет с ликером. Интересно, не найдется ли у них и сейчас немного алкогольных конфет? Чайник свистит уже громче.
– Ну? – не отступает Джеймс.
Бриония берет бокал с вином и делает глоток.
– Подожди, мне нужно подумать.
– Бриония, вино или я, – настаивает Джеймс, и на этот раз он практически кричит, потому что чайник свистит уже слишком громко. Почему бы ему просто не снять чайник с плиты? – Выбирай!
– Ну хорошо, – говорит Бриония. – Я выбираю вино. Раз тебе непременно нужно, чтобы я сделала выбор.
– Что? – выдавливает из себя Джеймс, всхлипывая. – Да что это с тобой?
– И сделай, пожалуйста, что-нибудь с чайником. У меня от этого свиста просто…
Джеймс хватает чайник с плиты.
– Вот, как я себя чувствую рядом с тобой! – говорит он, выливая воду из чайника себе на голову. Точнее, последнее слово он не успевает произнести до конца, потому что оно прерывается страшным криком. – Помогите! О боже, пожалуйста, помогите…
После этого он отключается и растекается по полу, подобно ломтику сливочного масла на раскаленной сковороде.
Когда Клем и остальные ложатся спать, Чарли и Флёр пьют чай лапсанг сушонг, и Флёр рассказывает ему о своем путешествии на Внешние Гебриды и о том, какие странные сны снятся ей с тех пор. Ее воспоминания о поездке слегка туманны, но она отчетливо помнит рассказ Ины о том, как воспользоваться стручками снова, вот только, понятное дело, негде было добыть жидкость, а теперь вдруг эта коробка и бутылочка…
Она показывает Чарли чашку. Рассказывает, насколько опасен стручок. Говорит, что не уверена в том, что эта жидкость – подходящая. Она может оказаться чем угодно. Но, если это действительно слезы просветленного человека, как вроде бы полагает Пророк, тогда…
– Давай попробуем, – говорит Чарли.
И они улетают вместе, и это то ли их первое свидание, то ли последняя ночь на Земле, а может, то и другое сразу, и они летят над Ла-Маншем, не зная, куда и смогут ли когда-нибудь…
Конечно, Олли забирает стручок, участвующий в замедленной съемке на площадке, оборудованной Клем в гостевой спальне, прямо перед включенной камерой. Ведь на свете не так уж много документальных фильмов, в финале которых муж режиссера кончает жизнь самоубийством, проглотив то самое растение, о котором снимается фильм. Возможно, на этот раз Клем и в самом деле получит “Оскар”. Олли давно не видел растения. Ему следовало бы, наверное, поинтересоваться, как оно там, но он не интересовался. Любопытно, когда его вообще в последний раз интересовало что-нибудь, связанное с Клем, если не считать ее отношения к нему и того, как она на него реагирует? Так или иначе, теперь у растения появился плод. Точнее, плодом это называют только ботаники. Обычные люди назвали бы, скорее, стручком. Такие же стручки бывают у ванили, только этот – крупнее и еще не такой сморщенный. Олли вспоминает, как на какой-то вечеринке Клем рассказывала, что ваниль – тоже из семейства орхидей, ее латинское название – Vanilla planifolia и фермеры Мадагаскара вынуждены опылять ее вручную, потому что самому растению делать это очень трудно. Ваниль цветет рано утром, и, если до конца дня ее не опылить, цветок отвалится и умрет.
Интересно, Клем вообще понимает, что разбила Олли сердце своими словами? Слово, которое задело его больше всего и теперь все время вертится в голове, – это “скучный”. Скучный, скучный, скучный. И это после того, как он лез из кожи вон, чтобы быть нескучным! Он лез из кожи вон, чтобы их жизнь была какой угодно, но уж никак не скучной! Но жизнь без работы, без Клем и, понятное дело, без детей обещала и в самом деле быть скучной. Может, Олли податься в священники? Нет. Он скучный и к тому же не католик. Конечно, он мог бы кого-нибудь усыновить, но дети наверняка стали бы ненавидеть его так же, как ненавидит Клем. Целыми днями они только и делали бы, что рыскали в интернете, вооружившись свидетельствами о рождении, в поисках своих “настоящих” родителей, людей, которые создали их из слизи, а не из любви. Единственный человек, считающий его интересным и ярким, это Бриония. Но она просто не знает его истинного, скучного лица. Олли для нее – всего лишь экран, на который она проецирует свои фантазии. Но ведь сам-то он точно так же поступает с Клем. Может, на большее романтичная любовь и не способна?
Олли в первый раз внимательно рассматривает единственный цветок растения. Одна его часть – темная, дымчато-серая, а другая – грязновато-белая с черными пятнышками и двумя странными дырками. Олли срывает стручок с семенами и прячет в карман джинсов. Потревоженный цветок некоторое время колышется и наконец успокаивается. Без Клем и ее опыления он, наверное, попросту умрет. Сухая чашечка на верхушке стручка еле слышно трескается под давлением джинсовой ткани. До Олли доносится запах – пожалуй, немного шоколадный и с отголоском муската или еще чего-то пряного вроде кардамона, но в то же время неземного и неописуемого. Олли едва не бросает все свои дела и даже умудряется на секунду почти перестать думать, ведь это самый прекрасный запах из всех, какие он когда-либо вдыхал. Запах, несомненно, исходит от стручка. Он ведь ничего не путает? Вздыхает. Идет обратно к двери и открывает ее. Оборачивается, чтобы выключить свет. Но не выключает его, потому что видит там, на растении, призрачное изображение своего собственного лица. Вблизи он этого не разобрал, но теперь отчетливо видит. Призрачно, невероятно, безумно – смотрит на него его собственный высокий лоб, впалые щеки и даже двухдневная щетина, которую представляют черные точки на лепестках. А странные дыры – это, конечно, глаза. Еще с секунду лицо висит в воздухе – и опадает на пол.
На часах 07:17.
И совершенно невозможно описать словами то, что там, по другую сторону. По другую сторону и слов-то никаких нет. Но здесь, на краю, на далекой обочине космоса много-много людей: они прилетают и улетают, и можно успеть разглядеть последние мгновения каждой отдельно взятой души, прежде чем все они сплавятся в единое целое (со стороны это выглядит бесконечно скучно, но для душ – подобно оргазму). Олли задерживается здесь, на краю этой пропасти, и делает глубокий и долгий вдох, потому что теперь он знает, что такое настоящая любовь. Он оставил тело, но призывает к себе свои губы (или это не его губы, а великие губы Вселенной) для одного, самого последнего поцелуя. С кем? Время в этом едва существующем месте, где часы только тихо тикают и больше ничего, движется так странно, что ему удается наконец-то заняться безумной космической любовью с Клем, и она его не отталкивает, нет, совсем наоборот – она любит его в ответ, она втягивает его в себя, обливает его пóтом и выкрикивает его имя. В это же самое время он вдруг понимает, что целует и гладит Брионию, говорит ей “моя хорошая” и “любовь моя”, а потом снова делает выдох, длинный и глубокий, как будто бы каждый атом покидает сначала легкие, а затем и все его тело, и они втроем сливаются в одно, сплавляются со всеми-всеми влюбленными и становятся самою любовью. Холли, которая прилетает гораздо позже, сохранила тело – оно теперь уже не такое худенькое и светится радостью, она здесь снова ребенок, потому что тут, на этом странном, многомерном и бурлящем краю Вселенной ее ждет еще одна лучшая в мире игра с Мелиссой, игра, которая продлится вечно и даже дольше – до тех пор, пока они не станут одним целым и не растворятся в тишине, но тишина эта настанет лишь тогда, когда самый последний мяч во Вселенной окончательно и бесповоротно ударится о корт.
В этой же тишине растворятся и все остальные. Даже маленький престарелый Робин прилетит сюда на уверенных крыльях, гордо выпятив красную грудь и указывая дорогу своей любимой Флёр, которая наконец-то держится за руки с Чарли. И в конце концов все окажутся здесь – насильники и убийцы, лжецы и мошенники и все их жертвы, и все они будут смеяться и плакать от радости, потому что ни убийств, ни насилия, ни лжи, ни соперничества больше нет. Ничего этого на самом деле и не было. Был один лишь страшный сон. Неубитые, неизнасилованные, освобожденные, оправданные, покончившие с бедностью и прощенные: все плачут от радости и облегчения, потому что здесь нет ни привязанностей, ни экономики, нет никаких растений и ничего такого, чего не знали бы и не понимали все без исключения. Все драмы мира понемногу тускнеют, и эта Вселенная, когда-то трагическая, от всей души зевает и готовится погрузиться в глубокий и долгий сон. Доиграв в теннис, Холли бежит к самому краю всего и в свое самое последнее мгновение становится каждой маленькой девочкой, когда-либо существовавшей: белокурой и черноволосой, в джинсах, сари и в клетчатом платье, с косичками, блестками, в шляпе и перчатках, в носках, капризной и чумазой, умытой и пригожей, плохой, но до странности мудрой, и, когда Олли – последнее, едва мерцающее напоминание об Олли – смотрит на Холли, на эту космическую девочку девочек, он понимает, что теперь он отец и ей, и вообще всему на свете.
