Антония Байетт - Детская книга
Он взглянул в лицо Тому, который, опершись рукой о подбородок, смотрел невидящими глазами в сторону зазывных дамочек на фасаде павильона Бинга. Не напускная ли эта его невинность, спросил себя Джулиан. И решил, что нет.
Он подумал, что никогда еще не встречал такой девственности.
* * *Карл Уэллвуд в это время знакомился с вопросами пола совершенно с другой стороны. Иоахим потащил его ко Дворцу женщин, элегантному современному зданию, вестибюль которого украшали фигуры выдающихся женщин – от византийской императрицы Феодоры до Гарриет Бичер-Стоу. В вестибюле стояла знаменитая Кассандра, анархистка Эмма Гольдман, и прощалась с группой деловитых американских туристов. Эмма выглядела серьезной женщиной: коротко стриженные темные волосы, глубоко посаженные глаза, черный бант на вороте полосатой блузы. Она поцеловала Зюскинда и пожала руку Карлу, сказав, что любой, кому доверяет Иоахим, ей друг. Иоахим и Карл уже видели ее раньше – в этом году она выступала в Лондоне со страстной речью против войны в Южной Африке, ловко парируя выпады любителей поспорить и приводя убедительные, ясные аргументы. Здравый смысл Эммы, ее стремление к справедливости и терпимости, как и аналогичные качества Петра Кропоткина, выступавшего вместе с ней, были одной из привлекательных черт анархии в глазах Чарльза. Но он оставался сыном делового человека и не мог не понимать, что идеалисты-одиночки никого не спасут: нужна лучшая организация, да и вообще организация нужна.
Они пошли быстрым шагом к бульвару Сен-Мишель, где Зюскинд и Гольдман жили в одной и той же гостинице. Гольдман рассказала, что зарабатывает себе на хлеб, водя туристов по Выставке, а также готовя обеды на спиртовке у себя в гостинице для друзей: «Я хорошо готовлю, вот увидите, пойдемте ко мне обедать, заплатите что можете». Она сказала, что ее бесит до отчаяния ханжество американских учителей, которых шокируют обнаженные статуи в Лувре.
– Я спрашиваю себя: а что же их не смущают женщины, предлагающие себя на каждой панели, – но не смею произнести это вслух, я должна улыбаться, улыбаться, зарабатывая себе на хлеба и рыбы. С каким удовольствием я бы поводила их по кругам в другом месте, где пожарче! Вы видели «Врата ада» Родена? Посмотрите непременно, и не раз, – это шедевр. Этот человек знает, какую роль играет пол – в современном мире, в любом мире.
Она продолжала говорить о проблемах пола – остроумно, с негодованием, со своего рода социальным пылом, который был нов для Карла.
– Я спорила об этом с Кропоткиным, стоя на движущейся мостовой, и мне пришлось сказать ему, что он недооценивает силу пола, потому что уже немолод. У него хватило мужества рассмеяться и признать мою правоту.
Она тихо сказала Иоахиму, что мальтузианское общество встречается втайне.
– Я скажу где и когда, если ты хочешь знать, но кругом полно шпиков, а у меня сейчас нет желания садиться в тюрьму за противозачаточные средства, потому что это лишь часть большой картины, большого общего дела.
Они дошли до «Бульмиша» и гостиницы, и Эмма накормила их борщом и тушенной с мясом картошкой, приготовленными на спиртовке. Комнату заполнял дым от русских папирос и французских «голуаз» – очертания людей расплывались, собравшиеся говорили на самых разных языках, словно случайно выбирая их, – по-французски, по-русски, по-итальянски, по-немецки, по-американски, по-голландски. Иоахим в этой компании выглядел необузданным, улыбался – ворот рубашки расстегнут, волосы взъерошены. Говоря по-английски, он казался кротким и задумчивым. По-немецки – возбудимым и резким. Собравшиеся говорили о человеке по фамилии Паницца, осужденном в Мюнхене за кощунство. Сейчас его освободили, и он оказался в Париже. Эмма Гольдман сказала, что Паницца заходил к ней – это тронуло и обрадовало ее – и пригласил поужинать с Оскаром Уайльдом.
– Мой милый Ипполит, – сказала она, кивая на своего любовника, – воззвал к моей сознательности, так как в тот вечер было назначено партсобрание. Но я бы с такой радостью повидала Уайльда.
Карл с любопытством глянул на Ипполита – маленького, возбужденного, элегантно одетого, с перевязанными руками. Ипполит был нищим чехом, а кожу рук испортил, зарабатывая себе на жизнь чисткой ботинок. В качестве иллюстрации к тезису о свободной любви он не очень вдохновлял. Он был суетлив. Он сказал что-то про Уайльда – не то по-русски, не то по-чешски, но тон был уничижительный. Еще один из присутствующих, седовласый мужчина, представившийся «доктор такой-то», сказал, что Эмма удивляет его: такая порядочная женщина защищает Уайльда, извращенца и растлителя.
Завязался оживленный спор о правильном отношении к «инверсиям», извращениям и «разнообразию» в половой жизни. Говорили большей частью по-немецки. Карл изучал немецкий по желанию матери-немки. Он подумал: Зюскинд знает, что он понимает по-немецки, но почему-то никому не сказал об этом. Карл обнаружил в себе инстинктивное стремление к тайнам. Ему было приятно, что он ведет тайную жизнь, и в этой тайной жизни ему нравилось хранить секреты. Сейчас он слушал – из вежливости притворяясь, что ничего не понимает, с непроницаемым лицом, какое умеют делать итонцы, – яростный спор об идеях Паниццы по поводу мастурбации, изнасилований, извращений. Мир, в который вступил Карл, одновременно манил и пугал его. Человека, живущего в Германии и вольно мыслящего, могут посадить в тюрьму за кощунство, как Паниццу, или за lèse-majesté, как Иоганна Моста, или запереть в дом скорби и объявить безумным. Карл зорко вглядывался сквозь клубы дыма в напряженные лица, слушал голоса – серьезные, горько ироничные, радостные. Он был одновременно здесь и не здесь. Он всегда мог вернуться в свой респектабельный дом и закрыть за собой респектабельную дверь. Но он сказал себе, что это не игра, что он тут всерьез. С ужасами социальной несправедливости надо бороться.
Разговор перешел на будущую лекцию Эммы о торговле белыми рабынями. Теперь говорили по-английски. Эмма спросила, чем еще большинство женщин может заработать на хлеб, если не продажей своих тел. Как можно винить женщину – служанку, одиноко живущую в погребе, работницу на фабричной скамье – за то, что ей хочется немного человеческого тепла, чуть более питательной еды, а хотя бы и красивой одежды? Рабочим платят так мало, что и замужние женщины вынуждены торговать собой. Часто даже с ведома мужа. А мужчины, что покупают их ласки, потом возвращаются домой и заражают своих жен – тоже купленных – сифилисом. Но государство, полиция и врачи наказывают не этих мужчин, о нет. Они наказывают женщин. Женщины должны взять власть над своей жизнью и своими телами.
Худая женщина в сером платье, которая все время покашливала, спросила, прибыл ли груз резиновых изделий. Верно ли, что американцы собираются продемонстрировать использование их на конгрессе?
– Надеюсь, что да, – ответила Гольдман.
Чарльз ощутил смутное возбуждение. Не совсем в нужном смысле. Потом, возвращаясь к себе в гостиницу, он внимательно разглядывал встречных женщин, стайки улыбчивых манящих девушек в хорошеньких юбках и туго натянутых корсажах, прогуливающихся элегантных дам полусвета. Он никогда не видел живой обнаженной женщины – только мраморных и бронзовых. Он примерно представлял себе выступы и отверстия, о которых ему следовало знать. Возможно, стоит купить это знание – заодно помочь какой-нибудь женщине заработать на хороший обед, – но именно потому, что Карлу приказали видеть в прогуливающихся, веселых, манящих существах людей, ему стало трудно или даже невозможно с ними торговаться. Все это была ложь. Кроме того, как неоднократно повторила Гольдман, можно заразиться. Пьеса, за которую осудили Паниццу, – «Собор любви», – по словам Иоахима, представляла Бога Отца, Богородицу и Иисуса как семейство небесных дегенератов, разрешивших дьяволу впустить в мир сифилис для наказания папского семейства Борджиа за разврат и оргии. В Англии Иоахим никогда так не разговаривал. Карл впервые задумался: а как сам Иоахим удовлетворяет свою половую потребность? Но не мог придумать, как бы его об этом спросить.
* * *Карл ужинал с Кейнами, Томом, Фладдом и Филипом. Все говорили об увиденном на выставке. Чарльз не упомянул ни об Эмме Гольдман, ни о проститутках. Кейн сказал: надо полагать, это хороший знак, что представители воюющих наций – например, немцы и китайцы – мирно сосуществуют в этом придуманном городе. Фладд, то возбужденный, то ворчливый, спросил: неужели Кейн не видел газет? Анархист выступил из толпы с револьвером и выстрелил в упор в итальянского короля. Три года назад они бросались на него с ножом и промахнулись. На этот раз они его достали. Он мертв. Чего они надеются добиться?
– Хаоса, – ответил Кейн. – Это безумцы.
Карлу снова пришлось сохранять вежливую маску, освоенную в школе. Он только сейчас начал осознавать, в какой переплет попал с моральной точки зрения. Принадлежность к чему-то, вера в идею могли вынудить человека согласиться с чем-то таким, что со стороны выглядело смешно или чудовищно. Он пытался быть христианином, пытался заставить себя поверить в непорочное зачатие и воскресение. Анархисты привлекали его, будили воображение. Но он не мог – никак не мог – поверить, что демонстративное убийство какого-нибудь дряхлого, выжившего из ума короля действительно приближает царство справедливости и свободы. А потом он попытался взглянуть на дело глазами анархистов. Он пришел к такой формулировке: они одновременно и более здравомыслящи, и более безумны, чем обычные люди. Они лучше представляют себе человеческую натуру, которая, возможно, всего лишь идея. Но они – всерьез, они настоящие, а эта гостиница – нет, это суфле – воздух на тарелке, эти женщины в вечерних туалетах за соседним столиком продаются и покупаются.
