Харви Джейкобс - Американский Голиаф
– Я убежден, что орган пострадал не в результате природных циклов, но был отделен преднамеренно группой или группами неизвестных.
– Простите, не понял.
– Кто-то отколол ему кусок пениса.
– Кто бы мог такое сделать? Есть доказательства?
– Говоря откровенно, местные слухи указывают в связи с этим делом на вашего покойного внука.
– Слухи? Насчет Аарона? Эти казаки вешают на него домашних мух, прыщи, кукурузу и мозоли. Он еврей. Был евреем. А еврей в Кардиффе должен отдуваться за плохую погоду. Особенно если этот еврей нашел исполина.
– Я не говорил ни о какой ответственности. Я здесь не для того, чтобы указывать пальцами.
– Указывайте, если хотите. Какая разница? Он умер.
– Скажем так если – я подчеркиваю: если – если вдруг окажется, что ваш внук, да пребудут с ним ангелы небесные, по чистой случайности, лучше скажем по незнанию, отнюдь не намеренно, как-то оказался обладателем этой определенной части, мне хотелось бы, чтобы вы знада: одна персона, обладающая немалым весом, некоторым образом заинтересована в приобретении этого единственного в своем роде объекта.
– Вы хотите купить Голиафов шмекель?
– Ответ – да, мистер Бапкин. За разумную сумму.
– Что вы будете с этой штукой делать? Прилепите туда, где была, и сделаете собственного голема?
– Причины, по которым я намерен найти и сохранить у себя сей объект, не обсуждаются. Если вас заботит перспектива соединения исполина с потерянным придатком, оставьте эти мысли. Такого не случится.
– Поклянитесь.
– Я не клянусь, мистер Бапкин. Я обещаю. Если, как предполагаемому обладателю личного имущества Аарона Бапкина, вам что-либо известно о судьбе части окаменевшего фаллоса, скажите мне об этом, и мы обсудим детали. Могу вас уверить, и тому свидетельством мое сегодняшнее здесь присутствие, я готов к серьезному разговору.
– Чисто предположительно, если у меня есть что продать, какую цену мне надо назначить? Ткани я знаю до последнего пенни, но шесть дюймов камня?
– Какова, по-вашему, должна быть цена?
– Мистер Вандербильт, я знаю, вы человек небедный. Но раз уж вы пришли лично, я не стану пользоваться своим преимуществом. Вы могли прислать дядю Сэма, если б захотели. Предположим, у меня есть то, что вам надо, и я готов торговаться Я бы сказал вам тогда, что мой внук положил глаз на участок земли в Вишневой долине. Десять, может, двадцать акров. Вместо дома там какие-то развалины. Как бы нам взять эту землю, починить дом и добавить бунгало по соседству?
– Двадцать акров и два дома?
– Проявите великодушие. Добавьте тысячу на пару мешков с семенами. Мой внук любит свежие овощи. Где он взял такой вкус? Точно не с моей стороны.
– Но ваш внук умер.
– Определенно умер. Ушел и умер. Хотя всякое бывает.
– Ваша цена чрезмерна.
– Вот и хорошо. Ищите шмекель у других исполинов. Вон их сколько посреди дороги валяется. – Исаак принял задумчивый вид и потянул себя за бороду. – Перед тем как уйти, мистер Вандербильт, окажите любезность. Скажите, сколько бы запросил Аладдин, когда б кому-то приспичило потереть его лампу.
– Восемь акров, один дом, и ни цента больше.
– Десять акров, дом, крепкий флигель, пять сотен наличными.
– Гнусный семит.
– Бумаги оформляйте на мое имя.
– Вам стоило бы поразмыслить над девизом нашей семьи: «Честь прежде выгоды», – сказал Вандербильт.
– Будь у вашей семьи другой девиз, вы могли бы стать по-настоящему богатым человеком, – ответил Исаак.
Нью-Йорк, Нью-Йорк, 15 февраля 1870 года
К концу экскурсии по «Хумидору Халлов» у Саймона в глазах стояли слезы. Он обнял Лоретту, затем Бена.
– Я о таком и не мечтал, – проговорил старик. – Помню, как много лет назад, еще юношей сидел я на скамье и одна только ваша мать помогала мне сворачивать листья. У нее были поразительные руки, а еще интуиция, чтобы чувствовать миг, когда волокнистая недоспелость сменяется истинной зрелостью, и превращать бестолковое растение в нежного и долго не сгорающего младенца. А какой скромности женщина. Как бы я хотел, чтобы она была здесь и разделила со мной радость.
– Она и так здесь, – сказала Лоретта. – Где ж ей еще быть?
– Да, Лоретта, я представляю, как она ходит из угла в угол, от полки к полке, принюхивается и улыбается, суетится и вытирает пыль. Если все это разрушится из-за Джорджа…
– Может, и наоборот, – сказал Бен. – По крайней мере, Нью-Йорк теперь знает наше имя.
– Даже Эдвина Бута простили за преступление брата, – вступилась Лоретта. – Говорят, Нью-Йорк не успевает ничего запоминать. Каждый день – первый. Я не верю, что мы разоримся, какой бы грех ни совершался по соседству.
– Но посмотри в окно. – Саймон указал на трещину, что, словно молния, исполосовала стекло. – Какая еще нам предстоит расплата?
– Это все сумасшедший беспризорник, – сказал Бен. – Пацан со ржавым молотком сорвал злость на непонятно кого. Вряд ли это связано с Джорджем или Голиафом. В городе целый букет ненормальных, приходится терпеть. К завтрашнему дню стекло заменят.
– Хорошо, если бы все разрушения чинились с такой же легкостью, – вздохнул Саймон. – Бен, Лоретта, я должен сказать, что долгие годы Джордж был нам чужим. Да, он мой сын и ваш брат, и это неизменно. Но ему не было места в нашем деле, и он никогда не понимал всей прелести заботливо скрученной сигары. Он не подозревал, что курение – это молитва. Когда придет художник рисовать вывеску, пусть напишет на новом оконном стекле «Хумидор. Саймон Халл и сын», ибо только один из моих сыновей заслужил это звание.
– Не делай поспешных шагов, отец, – попросил Бен.
– Я обошелся бы с Джорджем еще жестче, если бы не Анжелика, – сказал Саймон. – У меня к ней очень теплые чувства.
– Вряд ли Джордж или Анжелика останутся без средств, – возразила Лоретта, – Они неплохо заработали на своем исполине. И ни слова нам, ни мысли о том, какому риску подвергается общее имя.
– Тем более что это имя будет носить Анжеликин ребенок, – добавил Бен.
– Ребенок? – переспросил Саймон. – Какой ребенок?
– Я забыл, что ты не знаешь, – ответил Бен. – Да, это так. – (Лоретта закатила глаза к потолку.) – Да, Анжелика ждет ребенка. Правда, она неважно себя чувствует, а потому сейчас в Кардиффе набирается сил.
– В Кардиффе?
– С Бертой, – пояснила Лоретта. – Остается надеяться на лучшее для этого маленького несчастного узелка, раз уж у его матери такое слабое здоровье.
– Мы все время молимся за Анжелику, – сказал Бен.
– Анжелика в Кардиффе, вы вдвоем в Нью-Йорке, Джордж тоже. Кто остался в Бингемтоне?
– Мы боялись вам говорить, – ответила Лоретта. – Джордж назначил главным кого-то из бригадиров.
– Но Бингемтон – сердце всего предприятия.
– Я собирался поехать туда как можно скорее, но как я могу бросить все здесь? – сказал Бен. – Еще и поэтому мы рады видеть тебя дома, отец. Филиалы жалуются на недопоставки и даже на качество товара, который к ним приходит.
– Джордж, Джордж» Джордж, – пробормотал Саймон, – зачем ты меня губишь?
– Кто может прочесть в душе у Джорджа? – воскликнула Лоретта. – Книга с перегнутыми страницами, написана на языке, который давно не поддается расшифровке.
– И теперь, когда я почти принял окончательное решение, – внук у Анжелики. Разве можно наказывать невинных?
– Анжелика не единственный зрелый плод на фамильном дереве Халлов, – сказала Лоретта. – Я тоже жду в гости аиста.
– Что?! – охнул Бен. – Господи боже!
– Я не хотела тебе говорить, пока не вернулся отец.
– Ребенок. – Бен посмотрел на деревянную индианку у чьих ног, как он полагал, этот ребенок был сделан. – А еще говорят, женщины не умеют хранить секретов.
– Спасибо тебе, Господи, за Лоретту, – сказал Саймон. – Еще одно имя на двери, и на этот раз истинный Халл.
– Я хочу первая застолбить имя Саймон, – потребовала Лоретта.
Саймон Халл мягко заключил ее в кольцо своих рук, точно двойную кубинскую «Корону» в рубашку. Вот его связь с миллионом новых утренних часов. Бен Халл смотрел на отца с Лореттой и сиял.
– Хорошая жена – хорошая жизнь, – сказал он.
Они заметили в окно Чурбу Ньюэлла: тот кланялся дородной даме в шляпе величиной с колесо. Затем дама пошла своей дорогой, а Чурба помахал Халлам рукой.
– Он осмелился здесь показаться? – удивилась Лоретта.
Бен открыл Чурбе дверь, и тот кинулся радостно приветствовать родственников:
– Дядя Саймон, кузен Бен, Лоретта, вам можно сейчас смеяться? Если да, я расскажу что-то смешное. Видели бочку, с которой я говорил? Она певица из Нибло, и знаете, про что она меня спросила? Нельзя ли тут у вас купить папиросы. Я сказал, что ни папиросы, ни салями здесь не продаются, пусть ищет в Бауэри, ха-ха. Джордж здесь? Мне вообще-то он нужен.
Нью-Йорк, Нью-Йорк, 16 февраля 1870 года
Кончилось последнее представление в зале Джо Секиры; Генерал-с-Пальчик сидел на табурете у себя в уборной и втирал холодный крем в собственное лицо-блюдце. Вместе с гримом он снимал грязь, и лицо превращалось из полного солнца в ущербную луну. Обрюзгшие щеки, мешки под глазами, подбородок, скукоженный до шишки.
