Донна Тартт - Маленький друг
– Тэт. – нерешительно позвала она.
В комнате пахло лекарствами, травяным тоником, ветивером, ментоловой мазью и пылью. Слышался убаюкивающий стрекот вентилятора, который поворачивался то направо, то налево, колыхая кружевные занавески.
Тэт спала. В комнате было прохладно, тихо. На бюро стояли фотографии в серебряных рамочках: судья Клив с прабабкой Гарриет, сняты еще в конце прошлого века – у прабабки к воротнику под самым горлом приколота камея; мать Гарриет в 1950-х, ее первый выход в свет – перчатки до локтей, пышный начес на голове; раскрашенный вручную снимок восемь на десять – портрет молодого мистера Пинка, мужа Тэт, и глянцевый снимок для газеты, сделанный куда позже – мистеру Пинку вручают награду от Торговой палаты. На массивном туалетном столике были разложены вещи Тэт: кольдкрем “Пондс”, шпильки в стеклянной баночке, подушечка для иголок, бакелитовый гребень с набором расчесок и одна-единственная помада – скромное, неприметное семейство выстроилось аккуратно, будто для группового снимка.
Гарриет вдруг почувствовала, что вот-вот расплачется. Она с размаху плюхнулась на кровать. Тэт вздрогнула всем телом, проснулась.
– Господи… Гарриет? – она заворочалась, сослепу долго не могла нашарить очки. – Что стряслось? А где твой юный друг?
– Домой ушел. Тэтти, ты меня любишь?
– Да что такое? А который уже час, милая? – щурясь, она безуспешно пыталась разглядеть время на стоявших возле кровати часах. – Ты что это, плачешь? – она пощупала лоб Гарриет, но он был влажный и прохладный. – Да что такое с тобой приключилось?
– Можно я у тебя переночую?
У Тэт сердце упало.
– Ой, моя ты дорогая. Бедная Тэтти от аллергии чуть жива. Ну скажи же, моя милая, что стряслось? Плохо себя чувствуешь?
– Я тебе не помешаю.
– Дорогая моя. Моя дорогая. Ты мне никогда не мешаешь, ни ты, ни Эллисон, но.
– Почему вы не хотите, чтоб я у вас ночевала – ни ты, ни Либби, ни Аделаида?
Тэт растерялась:
– Право же, Гарриет, – сказала она. Она включила стоявшую возле кровати лампу. – Ты же знаешь, что это не так.
– Ты ни разу мне не предлагала!
– Ну, хорошо, Гарриет. Давай-ка я возьму календарь. Мы с тобой выберем день на следующей неделе, тогда мне уже будет получше.
Она осеклась. Ребенок плакал.
– Послушай-ка, – бодро сказала Тэт. Она, конечно, изо всех сил делала вид, что ей очень интересно слушать, как ее подруги соловьями разливаются про своих внуков, но сама она никогда не жалела, что у нее их нет. Дети ее злили и утомляли, и этот факт она всеми силами скрывала от своих внучатых племянниц. – Дай-ка я возьму полотенце. Тебе сразу станет лучше… Нет-нет, пойдем. Гарриет, вставай.
Она ухватила Гарриет за грязную ладошку и провела ее через темный коридор в ванную. Выкрутила оба крана над раковиной и сунула Гарриет кусок розового туалетного мыла.
– Держи-ка, солнышко. Умой лицо и руки. сначала руки. Так, а теперь побрызгай холодной водичкой в лицо, сразу лучше станет.
Она намочила полотенце, суетливо промокнула им щеки Гарриет, сунула полотенце ей.
– Так, моя дорогая. Вот тебе прохладный полотенчик, давай-ка, ради тети Тэт, протри-ка им шею и под мышками.
Гарриет сделала, как она велела – механически провела разок полотенцем по горлу, сунула его под футболку, мазнула под мышками.
– Ну же. А посильнее? Ида что, не проверяет, хорошо ли ты умылась?
– Проверяет, мэм, – отозвалась Гарриет с заметным отчаянием в голосе.
– Отчего же ты тогда такая грязная? А чтоб ты каждый день в ванной мылась – следит?
– Да, мэм.
– А следит, чтоб ты голову хорошенько засовывала под струю воды, а чтоб ты с мылом мылась – проверяет? Никакой не будет от того пользы, Гарриет, если ты просто залезешь в горячую воду и в ней посидишь. Ида Рью прекрасно знает, что ей надо.
– Ида ни в чем не виновата! Почему всегда всё сваливают на Иду?
– Никто ничего на Иду не сваливает. Я знаю, солнышко, ты очень любишь Иду, но, думается мне, твоей бабушке нужно сказать ей пару слов. Ида ничего дурного не сделала, просто цветные по-другому относятся. Ох, Гарриет. Ну прошу тебя, – Тэтти заламывала руки. – Не надо. Только не начинай опять.
Юджину было здорово не по себе, когда после ужина они с Лойалом вышли на улицу. Поглядеть на Лойала, так он в полной гармонии с миром, будто собрался неспешно прогуляться после ужина, но вот Юджина (поужинав, тот еще и переоделся в тесный черный костюм, в котором обычно проповедовал) от волнения пробил холодный пот. Он погляделся в боковое зеркало на грузовике Лойала, прошелся гребнем по сальному седому вихру надо лбом. От вчерашнего ночного бдения (на какой-то ферме, на другом конце округа) толку было мало. В сплетенной из лоз беседке собрались одни зеваки, которые то и дело хихикали, швырялись щебенкой и бутылочными пробками, в блюдо для пожертвований ни цента не положили, да еще и конца службы дожидаться не стали и ушли, всех растолкав, – ну и кто их станет осуждать? В одном мизинчике юного Риза, у которого глаза горели синим огнем, как газовые горелки, а волосы развевались так, будто мимо него только что пролетал ангел, веры было больше, чем у всех этих ротозеев вместе взятых, да только все равно – ни одной змеи из ящика не вылезло, ни одной. Юджин, конечно, со стыда сгорал, но самому вытаскивать змей ему совсем не хотелось. Лойал уверял его, что нынче вечером в Бойлинг-Спринг им окажут более теплый прием, но Юджину дела не было до Бойлинг-Спринг. Да, там можно было отыскать паству, только у них и пастырь свой имелся. Послезавтра они попробуют собрать народ на площади, да только как их собирать, если змеи – основная их приманка – запрещены законом?
Но Лойала это, похоже, совершенно не волновало.
– Я приехал сюда, чтобы вершить дело Божье, – повторял он. – А дело Божье – одолеть смерть.
Вчера вечером смешки из толпы его нисколько не обеспокоили, но хоть Юджин и боялся змей, и знал, что сам он в жизни до них не дотронется, еще раз позориться перед публикой ему тоже не хотелось.
Они стояли под фонарями на заасфальтированном участке земли, который все звали “стоянкой”: в одном его конце был газовый гриль, в другом – торчало баскетбольное кольцо. Юджин нервно поглядывал на грузовик Лойала – на брезент, который прикрывал горы ящиков со змеями, на табличку на бампере, где косыми фанатичными буквами было выведено: “Я НЕ ОТ МИРА СЕГО!” Кертис, слава богу, сидел дома, смотрел телевизор (если б он увидел, что они уезжают, стал бы реветь и проситься с ними), и Юджин хотел было сказать, что пора ехать, как тут скрипнула дверь с москитной сеткой и к ним прошаркала Гам.
– Привет-привет, мэм! – радушно воскликнул Лойал.
Юджин отвернулся. Теперь он постоянно боролся с ненавистью к бабке, то и дело напоминая себе, что Гам – старая женщина, да еще и больная, и болеет она уже долго. Он вспомнил, как однажды, давным-давно, когда они с Фаришем были еще совсем маленькие, отец приковылял домой посреди дня пьяный и вытащил их из трейлера во двор, как будто собирался задать им взбучку. Лицо у него было багрово-красное, слова он цедил сквозь зубы. Но не злился, а плакал. “Ох, Господи, Господи, мне с самого утра тошно, с самого утра, как только я узнал. Сжалься над нами, Господи. Бедной Гам осталось жить всего месяц-другой. Врачи сказали, что ее рак разъел до самых до костей”.
Это было двадцать лет тому назад. С тех пор у них родились еще четыре брата – и все выросли, и кто из дома уехал, кто в тюрьму сел, кто инвалидом стал; отец, дядя, мать – и мертворожденная сестра, кстати – уж давно в земле. А Гам – живехонька. Пока Юджин рос, разные доктора и чиновники из отделов по здравоохранению регулярно, где-то раз в полгода, выносили ей смертные приговоры. Теперь, когда отец умер, дурные новости им с сожалением сообщала она сама. Селезенка у нее была увеличена, вот-вот лопнет, то печень откажет, то поджелудочная, то щитовидка, то такой-то рак ее сжирает, то сякой – столько у нее внутри разных раков, что все кости от них почернели, как уголья, что твои обугленные в печи куриные косточки. Оно и правда: Гам выглядела больной. Не сумев убить ее, рак прочно угнездился в ее теле и с комфортом там обжился – пустил корни в груди, высунул щупальца наружу черными родинками, и Юджину все казалось, что если Гам сейчас вскрыть, то из нее ни капли крови не вытечет, что там внутри – одна ядовитая губчатая масса.
– Вы уж простите, что спрашиваю, мэм, – вежливо начал гость Юджина, – но как так вышло, что ваши ребята вас Гам зовут?
– А мы и сами не знаем, просто имечко привязалось и все тут, – хохотнул Фариш, который выскочил из своего загончика с чучелами – за ним протянулся луч электрического света. Он порывисто обнял Гам и принялся ее щекотать, будто она была девчонкой, за которой он ухаживал. – Что, Гам, хочешь тебя вон в грузовик к змеюкам закину?
