Донна Тартт - Маленький друг
И какой же Гам была маленькой. Казалось, будто она с каждым годом становится все меньше и меньше. Теперь она так усохла, что и вовсе превратилась в карлицу с запавшими щеками и тонким, как лезвие, ртом, из которого то и дело сыпались не менее острые слова. Она то и дело напоминала внукам, что всю жизнь трудилась в поте лица, и от этого-то тяжкого труда (которого она вовсе не стыдилась, уж кто-кто, но только не Гам) и состарилась раньше времени.
Один Кертис ел, радостно чавкая, а Фариш все скок-поскок возле бабки: то еду ей сунет, то спросит настырно, не нужно ли чего, но от всех его предложений бабка с трагическим видом только знай печально отмахивалась. Фариш был горячо привязан к бабке, его всегда до слез трогало то, какая она жалкая и больная, и она в свою очередь не упускала случая польстить Фаришу – так же мягко, кротко и угодливо, как она льстила их покойному отцу. Ее лесть пробуждала в отце Дэнни самые худшие качества (поощряла его нытье, распаляла его злобу, тешила его гордыню и, хуже всего, не препятствовала его приступам бешенства), поэтому, когда она лебезила перед Фаришем, он тоже превращался в животное.
– Фариш, ну я же столько не съем, – все причитала она (несмотря на то, что перед всеми внуками уже давно стояли тарелки с едой). – Отдай эту тарелку брату Юджину.
Дэнни закатил глаза, чуток отодвинулся от стола. Под метом терпение быстро лопается, а бабка нарочно вела себя так, чтоб страдальческим тоном и отказами от еды заставить Фариша вызвериться на Юджина – это ж ясно как дважды два.
Так оно и вышло.
– Ему? – Фариш злобно уставился на Юджина, который, сгорбившись, сидел за другим концом стола и быстро запихивал в рот еду. Аппетит Юджина был больной темой и источником бесконечных свар, потому что ел он больше всех, а в расходы почти не вкладывался.
Кертис, жуя, потянулся жирными пальцами за кусочком курицы, который бабка дрожащей рукой протягивала Юджину. Фариш в ту же секунду шлепнул Кертиса по руке, да так злобно, что Кертис аж рот раскрыл. Ошметки непрожеванной еды вывалились на скатерть.
– О-о-о-ой, да пусть ест, если хочет, – ласково сказала Гам. – На-ка, Кертис. Хочешь еще покушать?
– Кертис, – бросил Дэнни, заерзав от раздражения: они эту поганую семейную драму разыгрывали всякий раз, как за стол садились, сил никаких уже нет смотреть это в тысячный раз, – на, возьми мою.
Но Кертис, который не понимал подлинного смысла этой игры, да и никогда не поймет, все так же улыбался и тянулся за мельтешившей у него перед носом куриной ножкой.
– Пусть только тронет, – прорычал Фариш, уставившись в потолок, – и обещаю, я ему так врежу, что…
– На, Кертис, – повторил Дэнни, – возьми мою.
– Или мою, – вдруг подал голос заезжий проповедник, который сидел рядом с Юджином за другим концом стола. – Еды много. Пусть ребенок ест, если голоден.
Они и позабыли, что он тут. Все сразу уставились на него, а Дэнни воспользовался удобным случаем, перегнулся через стол и вывалил Кертису в тарелку весь свой малоаппетитный ужин.
При виде такого свалившегося ему в тарелку изобилия, Кертис восторженно забулькал.
– Люблю! – воскликнул он и захлопал в ладоши.
– Просто пальчики оближешь, – вежливо сказал Лойал. Взгляд у него был напряженный, голубые глаза лихорадочно горели. – Премного вам за все благодарен.
Фариш замер с лепешкой в руке:
– Что-то ты на Дольфуса ни капли не похож.
– Знаешь, а вот мать наша думает, что мы похожи. Мы с Дольфусом оба блондины, в ее родню.
Фариш фыркнул и принялся засовывать в рот горох, помогая себе куском лепешки: видно было, что он под дичайшим кайфом – еще немного и взлетит, – но он всегда как-то исхитрялся все доесть, чтобы не обижать Гам.
– Вот что я тебе скажу: уж если в парчманской тюряге кто и умел поднять бучу, так это братан Дольфус, – с набитым ртом проговорил Фариш. – Скажет он тебе: прыгай, мол, и ты прыгаешь. А если щас не запрыгаешь, попрыгаешь у него потом. Кертис, черт бы тебя побрал, – заорал он, чиркнув по полу стулом, закатив глаза. – Ты что, хочешь, чтоб я наблевал тут? Гам, ну сделай ты что-нибудь, пусть перестанет руками в общую тарелку лезть.
– Да откуда ж ему знать, как надо, – Гам, покряхтывая, привстала, чтоб отодвинуть блюдо с едой подальше от Кертиса, а потом медленно-медленно, будто в ледяную ванну лезла, села на место. Угодливо покивала Лойалу. – Вы уж нас пардоньте, сами видите, на него Боженька много времени не тратил, – сказала она, заискивающе помаргивая, – но уж как мы любим наше чучелко, скажи, Кертис?
– Люблю, – проворковал Кертис.
Он протянул бабке кусок лепешки.
– Не-е, Кертис. Гам не хочется.
– Господь не совершает ошибок, – сказал Лойал. – Он на всех нас глядит любящим взглядом. Благословен Господь, который каждую тварь создает неповторимой.
– Ну, будем надеяться, что Господь не отвернется от вас ровнехонько в тот момент, как вы гадюками трясти начнете, – сказал Фариш, лукаво глянув на Юджина, который подливал себе чаю со льдом. – Лойал? Так тебя, значит, зовут?
– Да, сэр. Лойал Брайт. Брайт – это по маме.
– Ну так скажи мне, Лойал, чего ты притащил сюда столько этих гадов, если они так и сидят по ящикам? Сколько оно уже длится, это ваше бдение?
– День, – сказал Юджин с набитым ртом, не поднимая глаз.
– Я не могу предсказать, когда мне понадобятся змеи, – сказал Лойал. – На это нас благословляет Господь, а иногда – не благословляет. Только Он может даровать нам победу. А бывает и так, что Ему угодно испытать нашу веру на прочность.
– А не чувствуешь себя дураком, когда стоишь перед толпой народу – и без единой змеи?
– Нет, сэр. Змея – Его творение и повинуется Его воле. Если мы начнем служить со змеями без Его на то повеления, то сами и пострадаем.
– Ну ладно, Лойал, – Фариш откинулся на спинку стула, – а как, по-твоему, у Юджина с Господом все на мази? А то, может, это вам и мешает.
– Знаешь, что я тебе скажу, – вдруг вскинулся Юджин, – нам мешает, если в змей тыкают палками и папиросами обкуривают, когда их дразнят и когда к ним лезут…
– Нет, ты погоди.
– Фарш, я видел, как ты в кузове копался, ты к ним лез.
– Фарш! – глумливо пропел Фариш писклявым голосом. Некоторые слова Юджин плохо выговаривал.
– Хватит надо мной насмехаться.
– Ну-ну, – вяло подала голос Гам. – Ну хватит вам.
– Гам, – сказал Дэнни и повторил уже потише: – Гам. – В первый раз он окликнул ее так громко и резко, что все аж подпрыгнули.
– Что, Дэнни?
– Гам, я знаешь, чего спросить хотел. – он так накачался, что позабыл, о чем только что говорили за столом, зачем он сам открыл рот и как это все между собой связано. – Тебя выбрали в присяжные?
Бабка свернула пополам кусок белого хлеба, обмакнула его в лужицу кукурузной патоки.
– Выбрали.
– Чего? – спросил Юджин. – А когда суд-то?
– В среду.
– А как ты туда доберешься, если грузовик поломался?
– Выбрали в присяжные? – Фариш резко распрямился. – А почему я об этом в первый раз слышу?
– Ох, твоя старая ба не хотела тебя лишний раз беспокоить, Фариш…
– Грузовик не то чтобы сломан, – сказал Юджин, – просто она его вести не сможет. Я сам руль с трудом повернуть могу.
– В присяжные?! – Фариш с грохотом отодвинул стул. – Зачем они больную женщину-то вызывают?! Неужто никого поздоровее не нашлось.
– Я с радостью выполню свой долг, – страдальческим тоном сказала Гам.
– Бабуль, да я знаю, просто говорю, что они могли бы и кого другого найти. Тебе придется там целый день просидеть, стулья там неудобные, а у тебя артрит.
Гам прошептала:
– Сказать по правде, меня куда больше беспокоит то, что меня после того лекарства тошнит.
– Надеюсь, ты им сказала, что при таком раскладе опять можешь в больницу попасть. Тащить куда-то старую больную женщину.
Лойал дипломатично вмешался:
– А над кем суд, мэм, позвольте узнать?
Гам возила куском хлеба в луже патоки:
– Ниггер трактор угнал.
Фариш сказал:
– И всего-то? И поэтому тебе надо туда тащиться?
– В мое время, – невозмутимо сказала Гам, – никаких таких судов не было, никого эта чушь не заботила.
Гарриет постучалась в спальню Тэт – никто не ответил, и тогда она тихонько отворила дверь. В комнате царил полумрак, и она увидела, что Тэт спит себе, растянувшись на белом летнем покрывале – без очков, с раскрытым ртом.
– Тэт. – нерешительно позвала она.
В комнате пахло лекарствами, травяным тоником, ветивером, ментоловой мазью и пылью. Слышался убаюкивающий стрекот вентилятора, который поворачивался то направо, то налево, колыхая кружевные занавески.
Тэт спала. В комнате было прохладно, тихо. На бюро стояли фотографии в серебряных рамочках: судья Клив с прабабкой Гарриет, сняты еще в конце прошлого века – у прабабки к воротнику под самым горлом приколота камея; мать Гарриет в 1950-х, ее первый выход в свет – перчатки до локтей, пышный начес на голове; раскрашенный вручную снимок восемь на десять – портрет молодого мистера Пинка, мужа Тэт, и глянцевый снимок для газеты, сделанный куда позже – мистеру Пинку вручают награду от Торговой палаты. На массивном туалетном столике были разложены вещи Тэт: кольдкрем “Пондс”, шпильки в стеклянной баночке, подушечка для иголок, бакелитовый гребень с набором расчесок и одна-единственная помада – скромное, неприметное семейство выстроилось аккуратно, будто для группового снимка.
