Орхан Памук - Снег
По тому, как задрожал ее голос, и по глазам Ладживерта, внезапно вспыхнувшим гневом, Ка сразу же догадался, что они на пороге одной из часто повторяющихся между ними ссор. Ка понял, что у них, как у пар, уставших от размолвок, уже иссякло желание скрывать их от других. Он заметил, что Кадифе, как это свойственно влюбленным и измотанным женщинам, хочет любой ценой ответить, а на лице Ладживерта вместе с высокомерным выражением заметил невероятную нежность. Но вдруг все изменилось, и в глазах Ладживерта сверкнула решимость.
– Твой отец – притворщик, который ненавидит народ, как все позеры-атеисты, как левые интеллектуалы, восторгающиеся Европой! – сказал Ладживерт.
Кадифе схватила пластмассовую пепельницу компании «Эрсин электрик» и бросила в Ладживерта. Но видимо, она специально плохо прицелилась: пепельница ударилась о вид Венеции на календаре, висевшем на стене, и беззвучно упала на пол.
– И к тому же твой отец делает вид, что не знает, что его дочь – тайная любовница радикального исламиста, – сказал Ладживерт.
Кадифе легонько ударила двумя руками плечо Ладживерта и заплакала. Когда Ладживерт усаживал ее на стул у стены, оба говорили такими искусственными голосами, что Ка готов был поверить, что все это спектакль, разыгранный, чтобы повлиять на него.
– Возьми свои слова обратно, – сказала Кадифе.
– Я беру свои слова обратно, – ответил Ладживерт, словно нежно успокаивал плачущего маленького ребенка. – И чтобы это доказать, я согласен подписать вместе с ним декларацию, не обращая внимания на то, что твой отец – человек, который утром и вечером произносит безбожные шутки. Но так как этот представитель Ханса Хансена, – он улыбнулся Ка, – возможно, подготовил нам ловушку, я не могу прийти в ваш отель. Понимаешь, дорогая?
– И мой отец из отеля не может выйти, – сказала Кадифе голосом избалованной девочки, который удивил Ка. – Бедность Карса портит ему настроение.
– Убедите его, пусть ваш отец выйдет на улицу, Кадифе, – сказал Ка, придав своему голосу официальный тон, который раньше он никогда себе не позволял, разговаривая с ней. – Снег все укрыл. – Он встретился с ней взглядом.
На этот раз Кадифе поняла.
– Хорошо, – сказала она. – Но до того, как мой отец выйдет из отеля, необходимо убедить какого-нибудь исламиста и курдского националиста подписать тот же текст. Кто это сделает?
– Я сделаю, – сказал Ка. – А вы поможете.
– А где они встретятся? – спросила Кадифе. – А если моего бедного отца поймают из-за этой ерунды и в таком возрасте он попадет в тюрьму?
– Это не ерунда, – сказал Ладживерт. – Если в европейских газетах выйдет несколько статей, Анкара вразумит здешних, они остановятся.
– Важно, скорее, не опубликовать в европейских газетах обращение, а то, чтобы там появилось твое имя, – сказала Кадифе.
Когда Ладживерту удалось в ответ на это терпеливо и мило улыбнуться, Ка почувствовал к нему уважение. Ему впервые пришло в голову, что если заявление выйдет во «Франкфуртер рундшау», то мелкие исламистские газеты Стамбула сообщат об этом, хвалясь и преувеличивая важность события. А это означало, что Ладживерта узнает вся Турция. Наступило молчание. Кадифе, достав платок, вытирала глаза. А Ка осознал, что, как только он выйдет, двое любовников сначала поссорятся, а потом займутся любовью. Возможно, они хотели, чтобы он как можно скорее встал и ушел? Высоко пролетел самолет. Все уставились на небо, видневшееся в верхней части окна, и прислушались.
– Вообще-то, здесь никогда не летают самолеты, – сказала Кадифе.
– Происходит что-то необычное, – сказал Ладживерт, а потом улыбнулся своей подозрительности. Заметив, что Ка тоже улыбнулся, он вспылил: – Температура гораздо ниже, чем двадцать градусов, но государственные службы объявляют минус двадцать! – Он посмотрел на Ка, словно бросал ему вызов.
– Я бы хотела, чтобы у меня была нормальная жизнь, – сказала Кадифе.
– Ты отказалась от нормальной жизни обывателя, – сказал Ладживерт. – И это делает тебя особенным человеком…
– Я не хочу быть особенной. Я хочу быть как все. Если бы не случилось переворота, я бы, может быть, уже сняла платок и стала бы как все.
– Здесь все носят платки, – сказал Ладживерт.
– Неправда. В моем кругу большинство образованных женщин платок не носят. Если вопрос в том, чтобы быть обычной, такой как все, то я, покрыв голову, сильно отдалилась от себе подобных. В этом есть что-то высокомерное, и мне это не нравится.
– Тогда завтра сними платок, – сказал Ладживерт. – И все воспримут это как победу военного переворота.
– Все знают, что я не живу, как ты, мыслями о том, кто что подумает, – сказала Кадифе. Ее лицо покраснело от удовольствия, что она это сказала.
А Ладживерт мило улыбнулся в ответ, но Ка по его лицу увидел, что он собрал всю свою волю. А Ладживерт увидел, что Ка это заметил. Это поставило обоих мужчин в положение свидетелей близких отношений между Кадифе и Ладживертом, и им обоим не понравилось, что оба понимают это. Ка ощутил, что, когда Кадифе полусварливым голосом грубит Ладживерту, на самом деле она демонстрирует близость их отношений и, раня его, ставит Ка в положение виноватого, потому что он становится свидетелем происходящего. Почему ему сейчас вспомнились любовные письма Неджипа к Кадифе, которые он со вчерашнего вечера носил в кармане?
– В газете не сообщают имен ни одной из женщин, которых притесняли и выгнали из училища из-за платка, – сказала Кадифе с тем же ожесточением во взгляде. – В газетах вместо женщин, которых вынудили лишиться жизни из-за их платка, появляются портреты провинциальных придурковатых исламисток, выступающих от их имени. И к тому же мусульманская женщина попадает в газеты только в том случае, если ее муж – мэр или что-то вроде этого, потому что на праздничных церемониях она должна быть рядом с ним. Поэтому я бы расстроилась не из-за того, что обо мне не сообщили в этих газетах, а наоборот, из-за того, что попала туда. Когда мы страдаем ради того, чтобы защитить интимную сторону нашей жизни, я на самом деле сочувствую несчастным мужчинам, которые бьются, чтобы выставить себя напоказ. С этой точки зрения, я думаю, и нужно написать статью про девушек-самоубийц. К тому же я чувствую, что и у меня есть право сделать заявление Хансу Хансену.
– Будет очень хорошо, – сказал Ка, совершенно не раздумывая. – Вы подпишетесь как представительница мусульманских феминисток.
– Я не хочу никого представлять, – сказала Кадифе. – Я хочу выступить перед европейцами только со своим собственным рассказом, одна, со всеми грехами и недостатками. Иногда хочется рассказать свою историю человеку, которого совершенно не знаешь и которого, ты уверен, больше никогда не увидишь… Когда я читала европейские романы, мне казалось, что герои таким образом рассказывают писателю свои истории. Я бы хотела, чтобы в Европе хоть несколько человек прочитали мою историю.
Где-то поблизости раздался взрыв, весь дом затрясся, стекла задребезжали. Ладживерт и Ка, испугавшись, вскочили.
– Я схожу посмотрю, – сказала Кадифе. Среди них она выглядела самой хладнокровной.
Ка слегка приоткрыл занавеску на окне.
– Возничего нет, наверное, уехал, – сказал он.
– Здесь оставаться опасно, – сказал Ладживерт. – Когда будешь уходить, выйдешь со двора через боковую калитку.
Ка почувствовал, что он сказал это, подразумевая «теперь уходи», но, чего-то ожидая, не мог двинуться с места. Они смотрели друг на друга с ненавистью. Ка вспомнил страх, который чувствовал, когда в университетские годы встречался в пустом темном коридоре с вооруженными, радикально настроенными студентами-националистами, но тогда в воздухе не было такого сексуального напряжения, как теперь.
– Я могу выглядеть параноиком, – сказал Ладживерт. – Но это не означает, что ты не являешься западным шпионом. Даже если ты и сам не знаешь, что являешься агентом, и у тебя вовсе нет намерения им стать – все равно. Среди нас ты чужой. Это доказывает и то, хотя это странно и сомнительно, что ты заставил поверить тебе именно эту несчастную девочку, а она даже этого не заметила. Ты судил о нас со своей самовлюбленной европейской позиции, а может быть, в душе даже смеялся над нами… Я не обратил на это внимания, и Кадифе не обратила бы внимания, но ты простодушно пообещал нам счастье, если мы будем жить по-европейски, заставил нас растеряться. Я не сержусь на тебя, потому что, как и все хорошие люди, ты делаешь вид, что не замечаешь в себе плохого. Но раз уж я сейчас сказал тебе это, ты не сможешь больше считать себя безгрешным.
27
Потерпи, доченька, из Карса идет подмога
Выйдя из дому и не увидев никого во дворе, в который выходили двери ремонтных мастерских, Ка прошел на рынок. Войдя в чулочно-музыкально-канцелярский магазинчик, где он вчера слышал «Роберту» Пеппино ди Капри, он, вынимая по одной странице из писем, которые Неджип написал Кадифе, дал их бледному, с насупленными бровями юноше-продавцу и попросил снять с них ксерокопии. Для этого понадобилось вскрыть конверты. Потом, положив настоящие письма в такие же блеклые и дешевые конверты, он, подделав почерк Неджипа, надписал на них «Кадифе Йылдыз».
