Кристин Ханна - Соловей
– А как же капитан Бек?
Вианна замерла. Вспомнила, как видела его на платформе, с хлыстом в руках, – хлыстом, которым загоняли в вагоны женщин и детей.
– Ну да, – пробомотала она. – Как же капитан Бек?
Вианна выстирала окровавленную одежду, развесила сушиться. Выплеснула грязную воду, стараясь не обращать внимания на ее красный цвет. Приготовила ужин для Софи и Ари. Уложила обоих спать. Но едва дом погрузился в темноту, чувства всколыхнулись с новой силой. Она была в ярости, все внутри истошно вопило, – и одновременно безутешна и подавленна.
Она никак не могла совладать с мрачными, безысходными мыслями. Оторвала кружевной воротничок от блузки, вспомнила, как Рашель подарила ей эту кофточку. Три года назад.
В Париже все носят именно такое.
Лишь со второй попытки удалось привязать кружево к сучковатой ветке яблони, между ленточками Антуана и Сары.
Сара.
Рашель.
Антуан.
Клочки ткани вдруг расплылись перед глазами, и она поняла, что плачет.
– Прошу тебя, Господи, – попробовала она молиться, глядя на тряпицы, колышущиеся среди яблок. Но какой толк от молитв, когда самые дорогие ушли навсегда?
За воротами послышался треск мотоцикла.
– Мадам?
– А где же ваш хлыст, герр капитан? – резко обернулась Вианна.
– Вы были там?
– И каково это, пороть француженок?
– Вы же не думаете, что я на это способен, мадам.
– И все же вы там присутствовали.
– Как и вы. Эта война вынуждает всех нас быть там, где мы ни за что не желали бы оказаться.
– Ну, вы, немцы, в лучшем положении.
– Я пытался помочь ей, – напомнил он.
И тут на смену гневу пришло горе. Он ведь действительно пытался спасти Рашель. Если бы они послушались его и посидели в сарае подольше. Голова закружилась. Бек подскочил, поддержал ее.
– Вы велели спрятаться утром. Она проторчала в этом чертовом погребе весь день. После полудня я подумала… казалось, все нормально.
– Фон Рихтер изменил график. Были трудности с поездами.
Да, поезда.
Рашель, прощальный взмах руки.
– Куда их повезли? – Первый осмысленный вопрос, который она ему задала.
– В рабочие лагеря в Германии.
– Я прятала ее весь день, – повторила Вианна, как будто это имело какое-то значение.
– Вермахт больше не контролирует ситуацию. Это компетенция гестапо и СС. Они более… суровы, чем армия.
– Почему вы там были?
– Я выполнял приказ. А где ее дети?
– Немецкие солдаты застрелили Сару, на контрольном пункте.
– Mein Gott, – прошептал он.
– Ее сын у меня. Почему его не было в списке для депортации?
– Он родился во Франции, и ему еще нет четырнадцати. Французских евреев не депортируют. – Он посмотрел ей прямо в глаза: – Пока.
У Вианны перехватило дыхание.
– Они что, придут и за Ари?
– Думаю, скоро депортируют всех евреев, независимо от возраста и места рождения. И когда это начнется, станет опасно селить у себя в доме любого еврея.
– Детей… депортировать. Без родителей. – В такой ужас невозможно поверить, даже после всего, что видели своими глазами. – Я обещала Рашель спасти его. Вы выдадите меня?
– Я не чудовище, Вианна. – Впервые он назвал ее по имени. – Я хочу защитить вас, – тихо сказал он, подходя вплотную.
Хуже ничего придумать не мог. Уже несколько лет она чувствовала себя одинокой, но сейчас поняла, что и в самом деле – одна.
Он тронул ее плечо, и это прикосновение электрическим ударом отозвалось во всем теле. Вианна беспомощно смотрела на Бека.
Он так близко, на расстоянии поцелуя. Достаточно легкого намека – вздоха, движения головы – и это расстояние исчезнет. На миг Вианна забыла, кто она, что произошло сегодня, ей необходимо забвение, ей необходимо утешение. Она чуть качнулась вперед, ощутила его дыхание на своих губах, но вдруг память вернулась – мгновенно, взрывом, – и она оттолкнула его так, что капитан едва устоял на ногах.
Принялась с остервенением тереть губы, как будто он успел коснуться их.
– Мы не должны.
– Конечно, не должны.
Но когда он смотрел на нее – а она на него, – оба понимали, что есть вещи похуже, чем запретный поцелуй.
Гораздо хуже – желать этого.
Двадцать четыре
Лето кончилось. Золотые деньки сменились дождями, небо поблекло. Но Изабель была настолько занята, что и не заметила, как испортилась погода.
Прохладным октябрьским днем она вышла из поезда с букетом осенних цветов в руках.
По бульвару Сен-Жермен все так же сновали немецкие автомобили, а солдаты горделиво шествовали сквозь толпу понурых парижан. Флаги со свастикой хлопали на осеннем ветру.
Изабель спустилась в метро. Там все было обклеено нацистскими плакатами, на которых евреи и англичане – истинные чудовища, а у фюрера есть ответ на любой вопрос.
Внезапно завыли сирены воздушной тревоги. Лампы замигали и погасли, погрузив тоннель в полную темноту. Изабель слышала шорох тысяч ног, детский плач, чей-то кашель. Издалека донеслись глухие удары взрывов. Похоже, Булонь-Бийанкур – опять. «Рено» делает грузовики для немцев.
Все стихло, но люди не двигались, пока вновь не зажегся свет.
Изабель уже садилась в поезд, когда раздались резкие свистки.
Она застыла на месте. По платформе шли солдаты и французские полицейские. Они расталкивали людей к стенам, заставляли опуститься на колени.
– Документы. – Немец наставил на Изабель ствол автомата.
Стиснув цветы одной рукой, другой Изабель принялась нервно шарить в сумочке. В букете спрятано послание для Анук. Этот обыск – не совсем неожиданное событие, конечно. С начала наступления союзников в Северной Африке немцы постоянно проверяли документы, задерживали людей на улицах, в магазинах, в транспорте, даже в церкви. Нигде от них не скрыться. Изабель протянула свой поддельный паспорт:
– Я встречаюсь за обедом с подругой своей матушки.
Из-за плеча патрульного возник француз-коллаборационист, внимательно изучил документы Изабель, отрицательно помотал головой. Немец сунул Изабель бумаги и буркнул:
– Проходи.
Изабель улыбнулась, торопливо кивнула и успела впрыгнуть в вагон прежде, чем двери закрылись.
К шестнадцатому округу она уже взяла себя в руки. Влажный туман полз по улицам, окутывал дома, скрывал баржи, медленно плывущие по Сене. Привычные звуки казались странными. Где-то мяч стучал по мостовой – должно быть, мальчишки играют на улице. Прогудела баржа, и звук повис в густом воздухе.
Изабель свернула за угол, вошла в бистро – одно из немногих, где горел свет. Прошла к стойке, заказала кофе с молоком (без кофе и молока, разумеется).
– Жюльет? Это ты?
– Габриэль, рада тебя видеть. – Изабель улыбнулась Анук и протянула цветы.
Они пили кофе, стоя на промозглой террасе, Анук щебетала:
– Я вчера разговаривала с дядей Анри. Он скучает по тебе.
– Он что, приболел?
– Нет-нет. Ровно наоборот. Собирается устроить вечеринку в следующий вторник. Просил меня разослать приглашения.
– Я должна подготовить для него подарок?
– Нет, достаточно и открытки. Вот, держи, я как раз захватила с собой.
Изабель взяла конверт, сунула за подкладку сумочки.
Под глазами Анук черные круги, на лбу и возле рта новые морщины. Жизнь в подполье даром не проходит.
– Ты в порядке, дорогая? – тихо спросила Изабель.
Улыбка у Анук получилась усталая, но искренняя.
– Да. – И добавила: – Я вчера видела Гаэтона. Он тоже приедет в Карриво.
– А почему ты мне об этом говоришь?
– Изабель, ты самый откровенный человек из всех, кого я в жизни встречала. Все твои мысли и чувства написаны у тебя на лице. Ты что, не помнишь, что все уши мне прожужжала о нем?
– Правда? А мне казалось, я так удачно это скрываю.
– Но это же на самом деле очень здорово. Благодаря тебе я помню, за что мы сражаемся. За очень простые вещи – юноша, девушка, их будущее. – Она поцеловала Изабель в щеку и шепнула: – Он тоже бесконечно твердит о тебе.
К счастью для Изабель, в этот день в Карриво лил проливной дождь.
В такую погоду никому нет дела до случайных прохожих, даже немцам. Натянув капюшон, Изабель вытащила велосипед из вагона и, не обращая внимания на холодные струйки, стекавшие по лицу, побрела по платформе.
На окраине города взобралась в седло и поехала, выбирая улочки поспокойнее. Но в такой день народу было мало, только женщины и дети, мокнущие под дождем в очередях. Немцы сидели по домам.
Добравшись до отеля «Бельвю», она запыхалась. Пристегнула велосипед к фонарю, вошла. Звякнул колокольчик, оповещая о ее прибытии немецких солдат, потягивавших свой кофе в нижнем зале.
– Мадемуазель, – удивился один из офицеров, не донеся до рта пышную и золотистую pain au chocolat. – Вы насквозь промокли.
– Эти бестолковые французы совершенно не умеют укрываться от дождя, – улыбнулась она.
