Рам Ларсин - Девять кругов любви
Внезапно откуда-то слева ударил пулемет.
– Немедленно отходить в укрытие! – приказал сержант и бросил гранату в группу сирийских солдат, появившихся из-за холма.
Дуду, кряхтя, взвалил на себя неподвижного Андрея, и, окруженный товарищами, отползал к старой полуразрушенной землянке.
– Не бойся, хара, – он с трудом протиснул в дверь раненного и собственный толстый живот. – Хороший врач-ашкенази чик-чак починит тебя. А случись что-нибудь со мной, Элоhим ишмор! Боже упаси, меня обязательно отдадут в руки коновала, такого же черного, как и я.
– Правду говоришь, – поддержал друга Шломо, чьи ловкие пальцы механика бинтовали Андрея. – Взять, к слову, меня. Родился здесь, работал всю жизнь с утра до ночи – и что? Живу в старой хибаре с матерью, женой и шестью ребятишками. А белые суки понаехали и сразу настроили себе коттеджи!
– Ты неправильно накладываешь бинты, – вмешался Еке. – Так он не сможет двигаться, а жизнь – это постоянное движение!
Шломо послал его подальше.
За стеной слышались глухие взрывы.
– Минометы с обеих сторон, – сказал сержант, последним втискиваясь в тесное помещение, и вгляделся в запорошенные снегом лица:
– Все здесь?
– Аврума нет!
– Опять этот язычник чертов! – гаркнул сержант и шагнул к выходу.
Дуду схватил его за рукав:
– Эли, там самое пекло! – в другое время он не посмел бы назвать его по имени.
– Знай свое место! – ощерился тот. – Ты верующий? Нет? Ну и дурак! Как раз время молиться…
Он растворился в белой метели.
– Стой! – беззвучно сказал ему вслед Андрей, тоже предостерегая от опасности, и сжался в ожидании новой волны боли, иногда отпускавшей его, чтобы затем ударить с еще большей жестокостью.
То, что происходило вокруг, он видел не глазами, застланными красной пеленой, а каким-то особым, внезапно вспыхнувшим в нем сокровенным зрением. Ему представлялось, что все они, внешне разрозненные, составляют в своей подлинной сути единое целое, и эта таинственная общность открывала Андрею мысли и чувства каждого: тревогу сержанта, который звал по рации подкрепление, отчаяние Нисо, убившего врага, почти мальчишку, молитву Аврума непонятному божеству о детях, жене… дальше было молчание… и Андрей, напрягшись, хотел крикнуть, что тот, что Аврум…
– Убит… – горестно пробормотал он, – к чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный хор…
– Бредит, – сказал кто-то.
– Это Лермонтов, – объяснил Еке.
– Понятно. Значит, дело дрянь…
Дуду подышал на стеклышко часов:
– Пять минут. Надо узнать, что там такое, – и заорал на Тонго, который поднял на него взгляд ребенка, боящегося остаться одному. – Молчать! Я – капрал и, значит, теперь старший!
Сплюнув на счастье, он тоже исчез. Все тревожно ждали.
– И этот, – прошептал Иоське.
Но Дуду вернулся. Постоял, вытирая со лба кровь и грязь.
– Я хотел унести их, но…сплошной огонь… – рот его кривило в мучительном оскале.
– Что, что?
– Сержант Элиэзер и рядовой Аврум!.. – громко сказал он, как на плацу, и осекся. Не зная, что говорят в таких случаях, Дуду беспомощно протянул руку, будто прося товарищей подсказать нужное слово.
Те молчали. Только Тонга всхлипывал по– бабьи, да пленный, с завязанными сзади руками, по-прежнему шептал молитвы. Потом воздух разорвали лопасти вертолета.
Просунув длинный нос сквозь дыру в стене, Еке прошептал:
– Наши! – и добавил хмуро. – А садятся неправильно…
Никто из них не посетил Андрея в госпитале. Некогда было. Милуим окончились, все спешили домой. Узнали, что он в порядке, нож прошел мимо, в паре сантиметров от сердца, пожелали по телефону полного выздоровления – и в дорогу. Но зато сразу нагрянули профессор с ребятами и, конечно, Сенька с Кларой.
Потом, в Эйн Карем, по-соседски зашел Еке, уже в черной форме полицейского, сказал, что ребята хотят почтить память погибших и зовут Андрея тоже.
– В «Калифе», – многозначительно добавил он. – Понимаешь, каждый год сержант предлагал отметить конец службы в стриптизном клубе, выпить, поглядеть на хатихот, но Аврум не соглашался. Теперь между ними нет спора. – Еке нервно сжал левую руку, тоже раненую в тот памятный день. – Знаешь, я ведь теперь с ними не служу, перешел в полицию…
Андрей нетерпеливо ждал встречи со своими спасителями, совершенно не похожими на жалких, никчемных людей, какими описывал их когда-то Еке. Перелистав ивритский словарь, он приготовил для них несколько взволнованных, благодарных фраз, но здесь, в большом и шумном зале его признания озадачили, более того – смутили ребят, выражавших свои чувства звонкими шлепками по спине и одобрительными междометиями.
– Ты жив, хара! – только и сказал ему Дуду, смеясь. – Ну и зря!
Как водится, вспомнили прошлое, привычно пошутили над эфиопами, распили бутылку арака за упокой души сержанта и Аврума.
– Какие люди погибли, – пробормотал Шломо, опьянев. – А за что?
Он и его товарищи недобро глядели на Андрея. Настроение их медленно менялось.
– Дерьмовая здесь жратва, – хмуро заметил Дуду. – Я бы научил их делать настоящий стейк. Берешь молодого поросенка, сутки мочишь в луке и перце и кидаешь на раскаленный уголь…
– А меня уволили, – с досадой признался Шломо. – Одна баба написала начальству, что недовольна моей работой.
– Кретин! – усмехнулся Иоське. – Интересно, твоя жена довольна тобой? Да ладно, я поведу тебя в такое место, где за одну игру заработаешь больше, чем за год в твоем паршивом гараже!
Тут зазвучал джаз, и на сцену выплыли девушки. Веселая, спелая блондинка, подрагивая голой грудью, шагнула с подиума прямо на их стол. Пританцовывая между тарелками, она хрипло ворковала:
– Ну, герои, кто снимет с меня самое заветное?
Все уставились на Иоське, который много рассказывал о своих любовных похождениях. Он поднялся и стал возиться с кнопками на ее полупрозрачных розовых трусиках, пыхтя и краснея. Вокруг засвистели.
– Гомо! – съязвил Дуду.
Захмелевший Нисо, приняв это на свой счет, плеснул пиво в жирную физиономию, тот ударил его и был схвачен рукой второго эфиопа, стол перевернулся, упавшая девушка плакала, обзывая Иоське импотентом, и тут же получила от него пощечину, а Шломо, пытаясь разнять дерущихся, материл всех подряд…
Еке, разглаживая на ладони след от шальной пули, грустно сказал Андрею:
– А как хорошо было тогда, в бою!..
Глава восьмая
Вокруг было множество непонятных и потому враждебных вещей, но кто-то большой и теплый ограждал ее от всех опасностей, время от времени издавая прерывистые сдавленные звуки – она еще не знала, что это называется смехом – и тогда у нее приятно щекотало в горле.
– Ей смешно! – сказал Сенька Андрею. – Я взял с собой Марка Твена и решил почитать вслух, чтобы развивать у Ханалэ чувство юмора. Она уже понимает шутки!
Он смотрел куда-то мимо Андрея:
– Какой вечер! Настоящий библейский пейзаж: песок, может быть, еще хранящий следы пророков, кактус, похожий на подсвечник, и небо безмятежное, вечное…
Сенька помолчал.
– Но тебе одному признаюсь: все это я отдал бы за маленькую березовую рощу в России. Вот она правда: я раб, жалкий раб! Да и в другом тоже. С Кларой. Она молчит, а у меня не хватает духу спрашивать. – Его мало-симметричная физиономия выражала презрение к самому себе. – Знаешь, я прочел массу книг. Их авторам, наверное, стоило немало усилий, нервов и времени написать это. И все об одном: о мире, мучительно разделенном на мужчин и женщин. Но их мысли и чувства нас, читателей, не учат ничему. Какой вывод мы должны сделать из отношений между Ромео и Джульеттой, Сомсом и Ирен, между Анной, Карениным и Вронским, кроме совета не бросаться под поезд? – Сенька даже в мрачном настроении получал удовольствие от собственных острот. – Да и сами писатели в своей личной жизни зачастую терпят полный провал.
Сенька любил откровенничать с Андреем, который был идеальным слушателем, никогда не прерывавшим собеседника.
– Правда, я знаю одно исключение. Мы были вместе в ульпане, когда приехали в страну. Любопытная пара, скажу тебе. Он – весь издерганный, с седыми волосами и бородой, без кровинки в лице, похожий на призрак, который пришел с того света и увидел, что этот – еще страшнее. А жена – очень настоящая, цельная, все понимающая. И оба всю жизнь цепляются друг за друга, словно нет других людей. Ну, как у классика: она его за муки, а он ее – далее по тексту…
Мы встретились с ним недавно в Иерусалиме, вспомнили учебу в Мевасерет Цион. Я, естественно, спросил, продолжает ли он писать. Он бледно усмехнулся:
– Это своего рода наркотик. Кто попробовал его раз, уже не остановится никогда.
– А есть ли в том, над чем вы сейчас работаете, – спросил я, – что-нибудь обнадеживающее для таких, как мы, бродящих во тьме? Мне казалось, что человек начинает писать, когда понимает, как нужно жить – или, может быть, жить вообще не нужно?
