Рам Ларсин - Девять кругов любви
– Шашлычок, шашлычок, – предлагал Валя, ловко лавируя между всеми. – Вам, Дов, как непьющему, двойная порция.
Поблагодарив, Дов вонзил зубы в скворчащее от жара мясо – сам тоже прожженный насквозь жестоким здешним солнцем.
– Беда в том, – продолжал он, – что в эту пору не только природа, но и люди как бы просыпаются и хотят размяться. Слышите? Там идут учения, – он умолк, чтобы сюда яснее донесся шум далеких моторов и выстрелы. – Пока только маневры, но соседи с той стороны границы чутко следят за всем происходящим. Одно подозрительное движение наших войск может вызвать ответную реакцию – и тогда повторится то, «что случилось» три года назад…
Дов глянул на Ханалэ, которая, лежа на коленях матери, выражала свое недовольство капризными междометиями.
– Вашей дочке это тоже не нравится. И она права, – говорил он сухим старческим голосом. – Самое странное, что единственно, кто извлекает пользу от вспышки взаимной ненависти и насилия – это пустыня. Звучит фантастично, правда? Но у меня факты. Вон там, у горизонта начинаются пески и стоит станция, где мы изучаем их медленное наступление на плодородные земли. Выводы поразили меня и моих коллег. Оказалось, что в годы войн здесь учащаются песчаные бури, и под их прикрытием, говоря военным языком, пустыня расширяет свою территорию.
Дов тревожно всматривался в ночь, словно видя это коварное наступление песка.
– Да, зла в мире становится все больше, и пустыня, накопляя его, когда-нибудь сожжет все живое…
– Похоже на страшную сказку, – поежилась Юдит.
– Все это фантазии, – заметила Клара. – Есть реальная жизнь, и нам самим выбирать, какой она будет – серой или необычайно яркой, – ее золотые волосы сияли от вспыхивающих языков пламени, словно говоря, какой выбор нужно сделать.
– А вот послушаем, что по этому поводу думал неисправимый романтик Григ, – Илья открыл длинный черный футляр.
Валя встревожился:
– Илюша, ты же знаешь, как это меня расстраивает!
– Я быстренько, – улыбнулся Илья, касаясь флейты губами, и она запела о чем-то простом и трогательном, должно быть, о синих озерах, где отражаются затуманенные вершины гор, сумрачных фьордах и девушке в кружевном переднике, что зовет своего милого и, не дождавшись, плачет…
Нет, то был Валя. Всхлипывая, он причитал тонким фальцетом, совершенно не идущим к его грузному плотному телу:
– Вся эта красота… существует для других, а для нас – только «пустыни бледные цветы»… Так я говорю себе, когда стою каждый день… восемь часов… у бесконечного конвейера… сортируя овощи и фрукты, фрукты и овощи…
Илья, успокаивая, гладил вздрагивающие валины руки, а остальные сосредоточенно смотрели на искры, которые подымались от костра, и Юдит, уже переставшая чему-нибудь удивляться, тоже…
– Сенька, – наконец, нарушил молчание Андрей, – сейчас самое время для хорошей шутки.
– Сейчас получишь… Мне пришло в голову, что в этих местах, может быть, рядом с нами, бродил Пушкин.
– Что?
– Ну, помнишь его слова: «Здесь, лирой северной пустыню оглашая, скитался я…»
Посмеялись. И трудно поверить – Ханалэ тоже залилась тонким серебряным смехом.
– Момэ шейнэ, – пробормотал растроганный отец, беря ее из рук Клары и целуя в толстенький носик. – Вот у кого настоящее чувство юмора!
– Это было неплохо, – похвалил друга Андрей, – а что-нибудь поострее? Ну, из твоего любимого Гейне. Я как-то пересказал его стихотворение, которое слышал от тебя, раввину – о рыцаре, который оказался евреем. Его это очень насмешило.
– Ну, у Гейне есть и серьезное. Вот это, например. Оно почему-то у меня из головы не идет. Жаль только, что Дову и Юдит трудно будет понять.
Сенька поймал печальный взгляд жены, казалось, знающей, что он будет читать.
Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоскою глубокой
и страстью безумно-мятежной…
– начал он, и Юдит, напрасно пытавшаяся вникнуть в смысл этих слов, вдруг открыла его в сенькиной взволнованной физиономии,
Но как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и холодны их краткие речи…
чье выражение мучительно менялось, словно в желании стереть с себя ненавистные ему самому собственные черты, напоминающие жалкий и бездарный рисунок,
Они расстались в безмолвном и гордом
страданье,
И милый образ во сне лишь порою видали…
сквозь который проступало сейчас его подлинное, никому не известное лицо, проникнутое острой мыслью,
И смерь пришла.
Наступило за гробом свиданье,
Но в мире ином друг друга они не узнали…
– и когда он произнес последнюю фразу, она прозвучала для Юдит так понятно и больно, будто услышанная на ее родном языке…
– А это уж слишком мрачно, – проговорил Андрей. – Ты сегодня не в духе.
Сенька развел руками:
– Истощился я. У меня есть племянник, который тоже требует новых острот и записывает их в книжечку. Мы с ним встречались на днях, и я после этого чувствую себя совершенно опустошенным. Да ты с ним знаком – тот, что был с тобой на Голанах. Его все зовут «Еке». Помнишь?
– Как же, – неохотно откликнулся Андрей. Старая, давно затянувшаяся рана на его груди заныла. – Помню, – и уже не мог думать ни о чем другом.
Юдит спросила тихо:
– Тебе нехорошо?
Не получив ответа, сказала:
– Мы, пожалуй, пойдем. Спасибо за гостеприимство…
Дома она сразу занялась привычным делом – вытирать песок, который, подобно вору, пробрался в караван во время отсутствия хозяев и оставил всюду серые следы своего набега – на скромной мебели, насильственно подаренной им старым тайманцем, на медной иерусалимской гравюре и маленькой копии картины Блейка. Потом из душа вышел Андрей, сел в старое кресло и стал смотреть на вереницу влюбленных, как бы кружащихся в бешенном листопаде.
– Что ты думаешь об этом? – спросил он.
– Грех и наказание, – задумчиво проговорила Юдит. – Это скорее обо мне, чем о тебе.
– У меня другое, – сказал он, поглаживая след от раны.
Она склонилась к нему, мягкими губами касаясь хрупкого белесого шрама, нет, глубже – самого сердца, словно для того, чтобы вобрать в себя горечь и боль, наполнявшие его.
– Вот уже легче, – улыбался он. – Все выпито… Скажи, ты ведь не стала бы этого делать, если бы не любила меня?
Заметив в его глазах знакомый настойчивый блеск, она увела Андрея в отрезвляющий туман философии:
– А что для тебя любовь? Мы, верующие, считаем, что это – сродство душ. Но вы все объясняете эволюцией… Я как-то спросила об этом у Тирцы. Она самая передовая среди профессоров Бар Илана, очень обаятельная, с такими плавными красивыми движениями. Тирца сказала: нельзя отрицать очевидное. Когда стоишь в зоопарке возле гориллы, приходится признать, что мы их близкие родичи.
– Только не ты! – возразил Андрей.
Силы возвращались к нему, и, глядя в милое, трогательно серьезное лицо Юдит, он тянул ее к себе, потому что предпочитал более интимную тему. Она остановила его легким жестом, невольно подражая своей преподавательнице:
– Но не нужно пугаться подобного сходства. Дарвин объявил о физической и физиологической эволюции. А того, что делает человека «сапиенс»: способным мыслить, стремиться к добру, милосердию, – он не нашел у животных даже в зачаточном состоянии. Значит, это не возникло эволюционно. Само по себе? Нет, скорее по чьей-то непостижимой воле!
– Ты тоже будешь профессоршей! – обнял он Юдит, которая бормотала, отворачиваясь, я хотела сказать, что наши плоть и душа – два разных мира, да-да, шептал он, закрывая ее рот нетерпеливым поцелуем, а она, как всегда, пыталась вырваться из его объятий, и вдруг Андрея ошеломило сознание того, что она… права… что тело его… вялое… равнодушное… не разделяет его чувств. Дрожа от стыда, он отодвинулся от нее, но Юдит поняла это по-своему:
– Ты опять думаешь о том, что было на Голанах! Но ведь тебя никто ни в чем не винит.
– Как ты можешь так говорить? – вырвалось у Андрея. – Из-за меня погибли люди!
И то, давнишнее, вновь нахлынуло на него…
Все началось с этого неугомонного Еке. Совершая свой обязательный утренний круг по еще спящему Эйн Карему, он увидел в окне Андрея и крикнул:
– Земляк, бегать будешь?
Его непосредственность располагала к взаимности.
– Почему бы и нет? – засмеялся Андрей. – Но я еще не завтракал. Может, составишь компанию?
Тот свободно вошел в кухню, сел, с удовольствием хлебнул дымящийся кофе:
– Меня все зовут Еке, хотя мое настоящее имя – Арик. – Андрей услышал странный шум из-под стола, словно ноги гостя продолжали прерванный бег.
– Мы живем пока движемся, – объяснил новый знакомый. – Так твердил врач моему отцу, но тот не мог двигаться из-за больного сердца, а оно начало сдавать после нашего переезда из России сюда.
