Рам Ларсин - Девять кругов любви
Дочь проводила ее к автобусу.
Остановка была недалеко, возле большого фабричного склада, где стояли машины, груженные овощами и фруктами.
– Скажи, – мать не могла больше скрывать свое возмущение, – что дает твоему супругу право относиться ко всем свысока: какие-нибудь личные заслуги, звание?
Клара молчала.
– Или, может быть, он компенсирует все какими-то особыми мужскими качествами?
Дочь молчала.
Тут появился автобус, который вопреки прочно сложившейся традиции, прибыл по расписанию, и водитель, очевидно, сам потрясенный этим обстоятельством, проехал бы мимо, если бы не отчаянные крики обеих женщин…
Медленно возвращалась Клара назад, задумавшаяся и словно потерянная среди бескрайней желтой степи, чей унылый вид не слишком украшали иссохшие кусты ротема. Внезапно дорогу ей пересекла шустрая кобылка с телегой, полной сочных помидор.
– Эй, джинжит, проснись! – крикнул возница, крепкий смуглый парень, и его голосу вторил басом бежавший рядом черный пес. – Лови!
В Клару полетел спелый красный плод, от которого она невольно отшатнулась.
– Да это яблоко! – захохотал тот, и когда он снова кинул ей сверкающий на солнце «ионатан», она, уже улыбаясь, поймала его на лету.
Властно покрикивая, словно правил шестеркой цугом, парень свернул во двор и остановился в стороне от грузовиков – то ли из неприязни к серой и пыльной массе металла, то ли для того, чтобы быть ближе к стройной рыжеволосой женщине, поглощавшей его сочный подарок. Он спрыгнул на землю и подал какую-то бумагу пожилому мужчине. Тот заметил с досадой:
– Авихай, все у тебя иначе, чем у людей! Почему ты не ездишь на машине, как принято? И накладная твоя заполнена неверно!
О накладной Клара не могла знать, но парень, стоящий недалеко от нее, несомненно отличался от всех красивой головой в непокорных смоляных прядях, грубо-чувственной физиономией и длинными, крепкими, как у танцора, ногами, которые выпирали из джинсов, оборванных по последней моде.
– Не люблю моторов, – отвечал Авихай. – У меня шурин погиб в аварии. И вообще, что тебе важнее: бумага или этот классный товар? Верно я говорю, Зверь? – обратился он к огромному мохнатому псу, и тот разделил возмущение хозяина грозным рыком, что, возможно, и решило спор в их пользу…
Пока разгружали помидоры, Авихай выпряг норовистую лошадь, напоил и, уловив довольный блеск в бархатных глазах, засмеялся: оба они очень подходили друг другу своей статью и бездумной животной красотой.
– Иона, Иона! – проговорил он, а пес, услышав ласку в его голосе, ревниво заворчал.
Кобыла, однако, недовольно крутила хвостом, потому что не любила этого имени. Прежний хозяин звал ее иначе, но Авихай давал всему новые прозвища, как знак своей собственности. Он и собаку назвал Зверем, хотя это была сука.
– Иона! – уже настойчивей сказал он и, все еще чувствуя сопротивление лошади, взлетел ей на спину. Иона взбрыкнула оскорбленным задом, чтобы сбросить коварного седока, который, как хищник, подмял ее под себя, мертвой хваткой обхватив тонкую шею и больно сжимая коленями мягкие бока. Сквозь зубы Авихая вырвался свист, пронзительный и острый, будто удар хлыста, отчего Иона встала на дыбы и ринулась через ворота вперед, туда, где широкая степь манила простором и свободой. Быстрый бег и первобытный запах пожухлой травы разбудил в ее застоявшейся крови воспоминания о дикой вольнице, когда они – человек и лошадь – с гиканием и ржаньем овладевали еще девственной землей.
– И-и-и! – задорно запела Иона, повторяя напрягшимся крупом каждое движение седока, и вдруг оба – так казалось Кларе, застывшей на месте, – вспарили в свободном полете, а потом наступил миг, когда между ними как бы не стало физических границ, и было в этом что-то тревожно-интимное, словно сейчас их разгоряченные тела сольются в новое, совершенное существо, подобное кентавру…
Наконец они повернули обратно, но уже медленно, расслабленно, полные какого-то ленивого довольства и – случайно ли – остановились против Клары.
Авихай спешился, снял рубаху и, выжав ее досуха, обтер тоже мокрую морду Ионы. Наполовину голый, парень прошел мимо Клары, рассматривая каждую выпуклость ее тела, как когда-то изучал шуструю кобылку, торгуясь с прижимистым арабом.
– Нет, это не помидоры, – сказал Авихай рыжей женщине, тяжелым взглядом словно обнажая ее грудь. – Это сочные яблоки!
Кларины щеки пылали, как ее волосы. Она была унижена, оскорблена, но, подавленная волей этого сильного свободного человека, не умевшего скрывать свои желания, сознавала со стыдом, что могла бы… могла бы… извинить ему все… Голова Клары слегка кружилась, а то, что произошло потом, привело ее чувства в полное смятение.
Внезапно черная собака, не простившая Ионе ласки хозяина, вцепилась острыми клыками в ее гладкое брюхо, и та взвыла от боли и ужаса.
– Зверь, Зверь! – кинулся к ним Авихай, ударил кулаком разъяренное животное и видя, что это не помогает, поднял камень и стал бить им по взлохмаченной голове, все больше озлобляясь и уже не в силах остановиться, пока Зверь, весь в крови, не опрокинулся на землю с высунутым языком и закатившимися зрачками. Вытерев о штаны окровавленную руку, Авихай повел лошадь к пустой телеге, остановился рядом с Кларой и, нагнувшись к ее ногам так близко, что ее обдало острым запахом мускуса, написал на песке несколько цифр:
– Мой телефон!
Засвистев, Авихай зашагал дальше, не замечая, что несчастный пес, будто восстав из мертвых, поднялся на дрожащие лапы и рабски поплелся за ним. Не только он – Клара в каком-то затмении тоже пошла на этот фальшивый властный свист, но через секунду опомнилась…
– Что так долго? – недовольно спросил Сенька.
– Автобус задержался.
– Ты какая-то вся разгоряченная. Небось, тещенька наговорила обо мне много приятных вещей.
– Она несчастна, жалуется на одиночество. – Клара помолчала. – Может быть, навестить ее? Но вот что надеть, невыносимо жарко.
Распахнув створки шкафа, она стала перебирать какие-то вещи.
– А кто будет с Ханалэ? – спросил он.
– Я и ее возьму. Хочешь поехать к бабушке? – протянула она руки к дочери и засмеялась невпопад – так, во всяком случае, послышалось мужу, да и девочка не пошла к ней, чувствуя какую-то неестественность в голосе матери, капризничала, не хотела ни есть, ни пить и успокоилась лишь к вечеру, когда жара сошла и можно было вывести ее погулять.
Сенька хотел отдохнуть, но не мог, ходил в непонятной тревоге от стены до стены. Презирая себя, открыл шкаф и глянул на то, что Клара отобрала в поездку – несколько платьев, одно очень нарядное, и вдруг – кружевное белье, которое она не надевала сто лет, и духи, духи, томные, чувственные – будь я проклят! – что-то такое было у Ольги, там, в питерском ресторане…
«Неужели все они одинаковы, – думал Сенька с болью, – и женщины, и духи?»
Усталость заставила его прилечь на диван, он погрузился в безрадостные мысли, потом уловил шепот и тихий смех, заглушенный поцелуем. Выглянув наружу, Сенька увидел жену, обнимавшую… Амоса, и тут они исчезли в сумерках. Клара! – крикнул он, просыпаясь, но наяву ее тоже не было – ни здесь, ни в другой комнате, и только издали, как бы отвечая на сенькин зов, донеслась тонкая протяжная мелодия. Он узнал ее – флейту Ильи Горского, созывавшего друзей по какому-нибудь поводу или без него, просто из необходимости общения. Сенька направился к вспыхивающему вдали костру, вокруг которого расположились Клара с ребенком, Андрей, Юдит и не знакомый ему пожилой мужчина. Сами хозяева, Илья и Валя, обжигаясь, жарили что-то на огне.
– Что празднуем? – спросил Сенька.
– Сами знаете, начальник, – Илья повернул к нему нервное аскетическое лицо. – Ваш лектор так хорошо объяснил нам вечность ленинских идей. А ведь сегодня седьмое ноября!
– Я и забыл, – в сенькином голосе, впрочем, не было сожаления.
– Это, конечно, шутка, – тот раскладывал готовые шашлыки на пластмассовые тарелки. – Нет, мы отмечаем другую революцию – в природе: приход осени, первой прохлады и свежего ветра в наш иссохший за полгода край. Ну, к делу! – Илья поднял с разостланной на земле скатерти стаканчик с водкой. – Какой бы придумать оригинальный тост? Знаете, давайте выпьем за хороших людей – и сидящих рядом, и тех, кто далеко – таких, как отец Андрея, выручивший нас с Валей в трудный час!
Все, кроме Юдит и старика, выпили.
– Кстати, позвольте представить вам Дова, который всю жизнь провел в этих песках. Он немного понимает по-нашему и даже пытается говорить.
Тот кивнул:
– У меня жена из России. Ты, Илья, правду… скажешь… Нет, я лучше буду на иврите… Это верно, осень здесь, в Араве, в пустыне – праздник. Изредка выпадает дождь после долгой засухи. Проглядывают цветы, чьи семена пережили непогоду в песке, начинают прилетать птицы – слаит, например, изящная, с черным пятном на темени, словно кипа. А иногда, если у вас развитое воображение, можно увидеть мираж – золотые стены уже не существующего иерусалимского Храма.
