Бениамин Таммуз - Реквием по Наоману
– Из всех людей, исключая Биберкраута, ты мне ближе всех, – сказала Белла-Яффа брату Ури, приехавшему в летний дом проведать сестру, – и потому, Ури, я прочту тебе фрагмент из дневника Эликума, нашего покойного дяди. Послушай и скажи мне свое мнение.
Извлекла Белла-Яффа тетрадку, которую принесли два солдата в дом ее отца на следующий день после похорон Эликума, вынула закладку между страничек и прочла:
«…Из всего, что я знаю о членах моей семьи, представляется мне весьма непонятная картина. Если бы меня попросили сделать отчет об отце моем и матери, всё, что я мог бы сказать, выразилось бы в кратком описании: отец – глыба молчания и прилежания, лишенного всякой цели и вкуса. Мать – комок страстей, которые текли по узкому, скучному материальному руслу и высохли. А если попросят меня рассказать о дедушке моем Эфраиме, то скажу, что это – большая, мощная, красивая гора, но чем более ты карабкаешься на эту гору, тем более отдаляешься от нее. В конце концов доберешься до вершины и встанешь там в одиночестве, ибо там нет ничего, кроме уверенности, что гора эта не рухнет. О дяде Герцле я сказал бы, что он выбрал позицию насмешника по отношению ко всем нам, ибо в раннем детстве открылось ему нечто важное и трудное, и с тех пор он улыбается и курит трубку, чтобы не кричать. Но у всех этих людей, включая и брата моего Оведа, есть нечто общее и именно это общее пугает более всего: они не знают и не чувствуют ничего, что не служит им впрямую, сразу же и в их пользу. Уверен я, что все эти люди, которых я упомянул, вообще не знают об уничтожении европейских евреев, к примеру. Это как-то прошло через них, оставив лишь раздражающее и скучное впечатление. Я даже рискну сказать, что они не знают о создании ивритского государства в Эрец-Исраэль несколько месяцев назад, а осведомлены только в той степени, насколько все эти беспорядки впрямую касаются цен на апельсины, цен на земли, порядков в судебной и налоговой системах. И если я прав в своих оценках, то как это случилось, что я принадлежу к этой семье, плоть от ее плоти? Я ведь осведомлен не только об общих бедах мира, но еще о некоторых вещах: о сердечных разрывах в любви, о ностальгии по местам, в которых меньше безобразия и позора, о невероятной силе притяжения души человека к окружающему его пространству, до того, что он ностальгирует по смерти, как и я ностальгирую по ней и надеюсь, что она придет вскоре. Думаю, что в моей семье есть и другие люди, которых не знаю и которые похожи на меня. Кто они? Все уже на том свете или еще не родились? Есть у меня желание сказать им: возьмите меня в свой круг. Помните, я один из вас».
Белла-Яффа отложила тетрадь и посмотрела на брата, – Ты спрашиваешь, являюсь ли я одним из тех, кто похож на Эликума? Или ты хочешь сказать, что он похож на тебя? – спросил Ури.
– Я уже ответила ему, – сказала Белла-Яффа, – давно написала ему в моем дневнике.
– Мне семья, описанная дядей Эликумом, незнакома, – сказал Ури. – Иногда я слышу какие-то туманные, размытые рассказы, о которых трудно судить. Одно ясно: я не Эликум, но и не похож на других, которых он описывает. Я – некая смесь. Большее во мне подобно тому, что во всех членах семьи, но есть и небольшая часть от иных, и часть эта во мне достаточна, чтобы понять, о чем Эликум пишет, но недостаточна, чтобы захотеть быть таким, как он. Это ты хотела услышать от меня, Белла?
– Я хотела понять, как это возможно, чтобы люди были такими, какими их изображает Эликум. Ведь это просто чудовища.
– Чудовища? – рассмеялся Ури. – Ты ошибаешься, Белла. Это не чудовища, а воплощение двухтысячелетней еврейской мечты. Это – новый человек, здоровый человек. Я уверен, что древние наши предки были такими. Таковы все праотцы всех народов. Люди здоровые, ненавидящие печаль и бегущие от горьких воспоминаний. Здоровые люди создают государства, чтобы строить в них дома, сажать цитрусовые сады и развивать промышленность. Они убивают своих врагов и ищут сильные ощущения в свободное время. Катастрофу европейского еврейства они оставляют историкам, а от созданного ими государства хотят получать удовольствие, прибыли, пользу, силу. Тот, кто хочет из всего этого извлечь поэзию, пусть это делает. Я не знаком с поэтами в нашей семье, да и дядя Эликум не был поэтом. В лучшем случае был фантазером или, быть может, страдал от тяжелой язвы, а может, был романтиком. Ну и что?
Спустя некоторое время после этого Ионас-Иошуа Биберкраут рассказал Белле-Яффе о том, что он собирается посвятить остаток своей жизни определенному литературному проекту, и если не взяться за него немедленно, вероятнее всего, будет поздно. Речь идет об огромном словаре, где по алфавиту будут расположены существительные из ТАНАХа и Талмуда, названия инструментов, вещей, растений, сельскохозяйственных орудий. Цель такого словаря – добраться до истинных корней этих существительных, чтобы определить связь между новым государством и древним прошлым его народа на твердой основе ясных и точных знаний.
– Приведу тебе пример, – сказал Биберкраут, – зелень, называемую по-немецки Gurke мы назвали огурцом (мелафефон). Почему это сделали, неизвестно. Но ясно, что тут какая-то ошибка. «Мелафефон» это то, что арабы называют «Мела-фуф», а мы ошибочно это называем «крув» (капуста). Точный перевод с иврита слова «ли-пуф» – обмотка, клубок обмотанных друг вокруг друга листьев. А «крув» это скорее не капуста, а читается как «херув», в множественном «херувим» – Ангелы. А почему весь этот процесс столь опасен? Ибо незнание рождает разрыв, отключение, а оно в свою очередь рождает отчуждение, и в результате этого процесса рассыпается не только духовная культура нашего народа, но и материальная культура, и в финале мы будем стерты с лица земли.
– И как же ты собираешься добраться до истины? – спросила Белла-Яффа. – Невозможно никаким волшебством вызвать к жизни наших праотцев и попросить, чтобы они разъяснили нам эти существительные, смысл которых нами потерян?
– Вот этому я и собираюсь посвятить свою жизнь, – воскликнул Биберкраут, словно бы трубя в шофар победы, – ты поняла то, что многое умницы даже не предположили. Именно: я хочу заняться колдовством. И есть у меня подходящие для этого орудия, ибо я слышу сразу несколько языков и достаточно разбираюсь в первоисточниках. Работа эта будет тяжкой, и ты, друг мой, сможешь мне в этом помочь, ибо у тебя чуткое ухо и чувствительное сердце, и ты знаешь греческий, не говоря уже о других языках.
В 1960 Биберкраут перенес свои пожитки и библиотеку в летний дом, и Белла-Яффа сообщила родителям, что оба будут жить на то, что они выделяют ей одной, и у Биберкраута есть немного денег от пенсии, на которую он преждевременно вышел с преподавательской работы. Овед и Рахель одновременно посмотрели друг на друга, и Овед сказал:
– Представь себе, что это произошло бы здесь, в Иерусалиме, на глазах у всех.
И Рахель сказала:
– Это твоя семья, не моя. У нас таких нет.
В течение последующих четырнадцати лет Биберкраут и Яффа-Белла будут погружены в работу над словарем, и только известно, что в 1974 году они дойдут до буквы «Бет».
18
Когда в начале тридцатых Овед Бен-Цион взял в жены Рахель Кордоверо, это было поистине чем-то новым. Не много было случаев женитьбы ашкеназа на сефардке или наоборот. В общем-то, случалось такое и во времена турок, когда ашкеназы и ашкеназийки женились или выходили замуж за сефардских евреев, но в тридцатых считалось, что ашкеназы портят, даже как бы оскверняют среду сефардов, которые считались сливками еврейского общества в Эрец-Исраэль. Со временем умножились ашкеназы в стране и наложили свою печать на все области жизни: идиш стал языком рынка, а в школах изучали стихи, написанные в Одессе, и книги, переведенные с языка идиш, и даже изучая стихи Иегуды Алеви, никто и представить не мог, что поэт из фрэнков (кличка сефардов), а не ашкеназ. Ну а РАМБАМ и подавно представлялся ученикам неким ешиботником из Воложина или Вильны.
Гордые и униженные, хранили сефардские евреи в сердцах своих чувство высокомерия, смешанного с чувством явного ущемления и умаления их прав, и все это с течением времени привело к еще одной трещине в единстве нации. И пограничная линия прошла не только между простыми гражданами и пролетариями-рабочими, но и между ашкеназами и сефардами.
Появление Оведа в замкнутом доме Кордоверо, в котором сохранились древние патриархальные нравы и особый аристократический стиль жизни, явно пришлось не по вкусу некоторым из братьев Рахели, как родных, так и двоюродных. Успокаивали они себя тем, что Овед хотя бы потомок первых халуцев, а не какой-то новый репатриант из Польши. Не ускользнуло от них и то, что он сын богатого промышленника и имеет диплом адвоката. И все же при всем при этом, что он ищет среди сефардов? Почему он избрал именно их сестру? Был бы он из бедных, они бы его вообще отринули. Но так как он был из богатых, почему все же выбрал себе жену не из своих?
