Тарас Прохасько - НепрОстые (сборник)
39. На одной из таких позиций – неправдоподобной металлической конструкции, чем-то похожей на Эйфелеву башню, с деревянными дырявыми кладками на высоте, поломанными лестницами и узкими люками между разными уровнями – Себастьян нашел бутылку сливовицы, которую тут же и выпил. И лишь выпив, понял по едва заметным следам, что перед ним тут останавливалась венгерско-польская диверсионная группа, каких тогда было много по всей Карпатской Украине. Паленка оказалась отравленной (сознание Себастьяна еще не было готово к такому коварствy).
Становилось все хуже. То есть Себастьяну было хорошо, он любил горячку, но силы его соков куда-то исчезли, легкие едва успевали набирать и выпускать воздух, который ничего не давал. Почему-то руки стали, словно обожженные, и страшно болели бы, если бы не горячка. Нужно было немедленно менять всю воду в теле.
40. Он побрел выше в горы – не хотел прийти умирать перед дочерью. И не хотел в больницу.
Еще давным-давно постановил себе – если с ним что случится, то не будет звать лекарей и лежать беспомощно дома, а, как зверь, что прячет свою смерть, подастся в горы. Они же либо выходят его, либо тихо поглотят.
41. В больнице он уже однажды был. Еще давно, зимой, только начали любиться со второй Анной, еще в Яливце.
Он подцепил странную заразу, доев абрикос после одного гостя, кавалерийского офицера из Иностранного легиона – невероятно глупая случайность.
Его тогда арестовали, чтобы не распространять болезнь, и завезли в закрытый горный госпиталь в соляных пещерах. Огромные подземные белые залы без дверей переходили один в другой короткими и немного более низкими, но такими же широкими коридорами. В каждом зале прямо на кучах соли лежали больные, обмотанные неведомой листвой. Лечение состояло в периодических натираниях очень густым рассолом. Стоны боли умножались (казалось, что отдельных голосов больше, чем в действительности) и бродили по подземельям, которые не имели конца.
Этот госпиталь был одной из новаций чехословацкого министерства здоровья в искоренении карпатского сифилиса и уничтожении других болезней. Больных держали в тюремной изоляции столько, сколько они могли жить.
42. Себастьян уже не мог себе представить, как выглядит зима на земле, а соляной сталактит около него почти дотянулся до сталагмита, когда однажды в зале появилась Анна.
Это могло означать только одно – ее тоже арестовали, но означало другое. Верная Анна, не сумев прорваться к папе (преимущественно любые запреты не касались ее, и охрана сама поясняла, как идти дальше запрещенными путями), додумалась наняться в госпиталь санитаркой – охотников работать тут всегда не хватало.
Ежедневно она приходила натирать его рассолом (ты мой самый лучший крем, говорил Себастьян; это ты – мой, и знаешь почему), а еженощно – любиться. (Я хочу иметь тех же микробов, что и ты – возражала Анна. В конце концов, это даже хорошо, потому что вторично уже не заболеем). Слава Богу, она вообще не заболела. Вскоре выпустили Себастьяна, и они вернулись домой вместе.
Зима еще не кончилась.
Себастьян так и не решился сказать Анне, что иммунитета от этой болезни не бывает. Но, кажется, она страшна только тем, кто когда-то был в Африке.
43. В Африке молодой Себастьян едва не умер от той же самой болезни.
Но тогда было еще хуже – из-за африканского климата на язвах вырастали экзотические грибы. Никто не знал – появляются ли они из занесенных спор, или это творения пораженного тела, но грибы так сильно болели, что Себастьян предпочитал срезать их вместе с участками кожи.
Тогда он тоже был на позиции. Был большой африканский город из глины. Он должен был сделать единственный выстрел и дожидался его на горячем чердаке, где можно было только лежать, и срезал ножом все больше поврежденной кожи.
Себастьян непрерывно смотрел в оптический прицел. Он видел в точности то же самое, что было изображено на самой дорогой почтовой марке этой страны – бесчисленное количество белых кубиков домов, несколько веретеноподобных шпилей, огороды и кустистые сады на городских взгорьях, красную глину улочки, кофеваров на пороге синего ресторана. Его взгляд отличался от филателистического разве что присутствием мух в глазах и на обоих стеклах прицела.
С ним лежала его возлюбленная-африканка. Время от времени Себастьян обтирал ее вспотевшее тело мокрой шматой, а она ему шесть раз в день закапывала каждую рану соком алоэ.
С тех пор единственной эротической фантазией Себастьяна были любовные занятия, смоченные соком алоэ. Но в Яливце не было ни одного саженца алоэ.
44. А Анны совсем не болели.
Однажды, уже в Мокрой, последняя Анна заболела ветряной болезнью, хотя неизвестно, можно ли считать ветряную болезнью.
Анна вышла на гору в неподходящем месте и не успела уклониться от неожиданного скверного ветра. Ветер влетел ей в голову и выдул все запахи.
Себастьян знал только одно лекарство от такой болезни. Он повел Анну узкой дорогой меж двумя горами, ожидая, пока сквозняк выдует ветер. Так и случилось, но сквозняк сам задержался в Анне и размягчал голову – руками можно было менять форму черепа. Сделай мне такую, как у тебя – говорила Анна – я так люблю твою красивую голову.
Себастьян решил, что выгонять ветер ветром больше не стоит – так можно бесконечно менять ветры (конечно, можно и остановиться на том, который больше всего подходит). Но ветер можно еще выморозить.
На Йордан [49] они вместе купались в Мокрянке, держа головы как можно дольше под водой. Советский милиционер задержал Себастьяна, а голая Анна побежала через все селo к дому. Милиционер хотел продержать Себастьяна хотя бы несколько суток – за изуверское отмечание религиозных праздников, но потом дал ему бутылочку арники в спирту и выгнал растирать дочку. У меня тоже есть дети, сказал милиционер.
47. Отравившись паленкой диверсантов, Себастьян не пошел к Анне, а пополз выше в горы.
Он знал источник, где мог обновить всю свою воду. Часто останавливался, чтобы подтянуть содранные ползанием повязки на обожженных руках. Еще чаще терял сознание на несколько минут. Тогда ему чудилось самое худшее, что могло быть – будто он застрял в тесной щели и не может дотянуться до Анны, балансирующей на перекинутой через пропасть лестнице.
До источника он дополз уже ночью. Напился, смочил руки и задремал. Через какое-то время проснулся и снова засунул руки в родник, но воды не чувствовал. Вместо того кто-то смертно закричал. Оказалось, что Себастьян мыл не себя, а обожженные руки какой-то женщины, которая тоже приползла к источнику и спала рядом во тьме (что-то подобное, но не совсем, с ним уже случалось. Они с Анной, ночуя при людях, пользовались незаметным способом – под покрывалом он проникал в Анну пальцем. Однажды спали в такой тесноте, что, проснувшись среди ночи, Себастьян вынул палец не из Анны, а из гуцулки, которая лежала слева. А Анна крепко спала, повернувшись к нему спиной, справа, – Себастьян не заметил, как они уснули, Анна отвернулась, а высвобожденный палец он невольно пристроил куда попало).
45. К марту 1939 руки зажили не до конца, но Себастьян через день посылал телеграммы в штаб Климпуша, убеждая разместить войско в приготовленной снайперской твердыне.
Его никто не послушал, и все было потеряно (почти как во Львове из-за балконов).
Карпатская Сечь вышла на открытый бой.
Это был незамеченный первый акт Второй мировой войны.
Но четыре тысячи – против сорока. Кровь залила Тису.
(Горстка уцелевших сечевиков отступила в Румынию, но вскоре румыны выдали всех венграм, а венгры полякам – галичан).
Себастьян понял, что на сей раз кто-то придумал более удачный сюжет, чем он.
46. Но Себастьян очень верил в силу собственного присутствия. Знал, что не может быть ничего плохого там, где он, потому что ему везде было хорошо.
Нужно по-настоящему любить места, чтобы они любили тебя.
Поэтому после разгрома на Красном Поле он взял винтовку и сам залег в выгодном месте под Трэбушей. Один хороший стрелок может изменить несколько сюжетов, особенно если этот стрелок – последний.
47. Он стоял на коленях в маленьком окопе под Трэбушей и ожидал вражье войско (хорошо сказал Франциск: самое радикальное – ждать).
Так бывает, думал Себастьян. Я хотел быть самым крутым. Франц тоже пытался быть самым крутым, и что из этого вышло – перестал делать фильмы (потому что все собирался нарисовать фильм фильмов), дал отрубить себе голову. Франц действительно мог быть крутым. Но если ты крут во всем, а в чем-то одном не крут – то уже не самый крутой. И вообще, на каждого самого крутого находится кто-то еще покруче. Так случилось с Франциском, так случилось с сегедской Нанашкой, так случилось с Климпушем. Так может случиться и с ним.
48. Когда рухнула почти столетняя власть Нанашки, в бар часто вламывались обвешанные ружьями и пороховницами бандиты нового хозяина, которые носились по горам, наводя свои порядки.
