Нина Георге - Лавандовая комната
Наконец он понял, в чем дело, и почувствовал огромное облегчение.
Здесь не было шума автомобилей, гула электричек метро, жужжания кондиционеров. Ровного гудения миллионов машин и механизмов, лифтов и эскалаторов. Здесь не было утробного рева сдающих задом огромных фур, визга тормозных колодок поездов, стука каблуков или хруста гальки под ногами. Уханья мощных басов из окна какого-то жлоба, живущего через два дома от него, стука скейтбордов, треска мопедов.
Впервые Эгаре испытал нечто подобное, услышав воскресную тишину в Бретани, где они с родителями были в гостях у родственников. Там, между Понт-Авеном и Кердрюком, тишина показалась ему подлинной жизнью, спрятавшейся от больших городов на краю света, в Финистере. А Париж он после этого воспринимал как некую гигантскую машину, которая, низко гудя, непрестанно творила мир иллюзий для своих обитателей. Она усыпляла людей изготовленными в лабораторных условиях запахами, эрзацами ароматов природы, убаюкивала их искусственными звуками, искусственным светом и кислородом. Как у Э. М. Форстера[27], которого он любил в детстве. И когда эта «машина» в один прекрасный день остановится, люди, которые до этого общались исключительно посредством компьютеров, умрут от внезапной тишины, чистого солнца и интенсивности их собственного, нефильтрованного чувственного восприятия. Они умрут от передозировки жизни.
Именно так Эгаре чувствовал себя теперь – его накрыла лавина сверхмощного восприятия, которого он никогда не знал в городе.
Как ломило легкие от глубокого вдоха! Как потрескивало в ушах в этой неведомой свободе покоя! Как блаженствовали глаза, видя живые формы!
Запах реки, шелковый воздух, безграничная высь над головой. В последний раз он чувствовал этот покой и эту ширь, когда они с Манон скакали верхом по просторам Камарга поздним пастельно-голубым летом. Дни были еще яркими и горячими, как чугунная кухонная плита. Но по ночам луговые травы и леса по болотистым озерным берегам уже пили росу. Воздух был напоен ароматом осени, пропитан солью солеварен. Пахло кострами цыган, живших в своих летних таборах, затерянных посреди коровьих пастбищ, колоний фламинго и старых заброшенных фруктовых плантаций.
Жан и Манон скакали на стройных ходких лошадках по пустынным равнинам, усыпанным бирюзовыми блестками озер, по извилистым проселочным дорогам, обрывающимся на лесных опушках, к заброшенным побережьям, в этот бескрайний затерянный мир, омываемый бессонными волнами, куда можно добраться только на этих местных камаргских лошадках серовато-белой масти, обладающих уникальной способностью – жевать, держа морду в воде.
Какие безлюдные просторы! Какое неземное безмолвие!
– А помнишь, Жан? Ты и я – Адам и Ева на краю света?
Сколько веселья было в голосе Манон! Смеющийся расплавленный шоколад…
Да, они словно открыли на краю знакомого, привычного им мира другую вселенную, не тронутую за последние две тысячи лет человеком с его манией превращать природу в дороги, города и супермаркеты.
Ни дерева, ни холма, ни дома. Только небо над самой головой. Они видели табуны диких лошадей. Цапли и дикие гуси ловили рыбу, змеи охотились на изумрудных ящериц. Они чувствовали все молитвы тысяч странников, которых Рона от самых своих истоков, скрытых под ледником, притащила сюда, в эту необычайно широкую дельту, и призраки которых теперь блуждали среди дрока, ив и карликовых деревьев.
Каждое утро дышало такой свежестью и таким целомудрием, что он терял дар речи от чувства благодарности за то, что ему даровано было счастье родиться. Он плавал в Средиземном море, облитый лучами восходящего солнца, с ликующими воплями носился нагишом по шелковым белым дюнам, чувствуя себя неотъемлемой частью этой пустынной дикой природы. Изнемогая от избытка сил.
Манон с неподдельным восторгом смотрела, как он плавает, как хватает рыбешек, стайками снующих в воде, умудряясь даже поймать несколько штук. Они все больше освобождались от цивилизации. Жан отпустил бороду, Манон голой скакала верхом с распущенными волосами, падавшими ей на грудь, на своей добродушной, умной лошадке с бархатными ушами. Оба загорели дочерна, и, когда вечерами они любили друг друга у потрескивающего костра на еще теплом песке, Жан упивался сладко-горьким вкусом ее кожи. Это были соль моря, соль ее пота, соль прибрежных лугов, в которых, подобно влюбленным, слились река и море.
Касаясь губами черного пушка между ног Манон, Жан чувствовал головокружительный, гипнотический запах Евы, запах жизни. Манон пахла своей кобылкой, на которой так ловко и уверенно скакала, пахла свободой. Она благоухала какой-то сложной смесью восточных пряностей и сладостью цветов и меда – она пахла женщиной!
Она непрерывно произносила его имя, то шепотом, то сквозь стоны, вкладывая в эти звуки все свое жгучее вожделение:
– Жан!.. Жан!..
Он никогда еще не чувствовал себя мужчиной так остро, как в эти ночи. Она широко открыла, распахнула себя перед ним, всем телом отдалась ему, его губам, его телу, его члену. И в ее открытых, впившихся в него глазах отражалась луна. Сначала узкий серп, потом пол-лепешки и наконец огромный оранжевый диск. Луна успела проделать половину своего ежемесячного путешествия, прежде чем они покинули Камарг. Они превратились в дикарей, в Адама и Еву, живущих в камышовой хижине. Они были беглецами и первооткрывателями; и он ни разу не спросил Манон, кого и как ей пришлось обмануть, чтобы погрузиться вместе с ним в эти грезы на краю света, среди быков, фламинго и лошадей.
Ночью эту абсолютную тишину под звездным небом нарушало лишь ее дыхание. Сладкое, спокойное, глубокое дыхание Манон.
Это было дыхание Космоса.
Только отпустив образ Манон, спящей на дальнем чужом диком юге, – медленно, осторожно, словно спуская на воду бумажный кораблик, – мсье Эгаре заметил, что все это время смотрел прямо перед собой невидящим взглядом. И подумал, что он может вспоминать свою возлюбленную, не корчась от невыносимой боли.
16
– Да снимите вы наконец свои наушники, Жордан! Послушайте эту тишину!
– Ч-ч-ч! Не кричите! И не называйте меня Жордан. Пожалуй, мне лучше взять какую-нибудь кличку.
– Вот как. И какую же?
– С этой минуты я – Жан. Жан Эгаре.
– Нет уж, простите, это я — Жан Эгаре.
– Гениально, правда? Не пора ли нам перейти на «ты»?
– Нет, не пора.
Жордан сдвинул наушники на затылок и принюхался:
– Пахнет рыбьей икрой.
– Вы что, нюхаете ушами?
– Интересно, что было бы, если бы я упал в эту икру и меня сожрали недоразвитые сомы?
– Мсье Жордан, за борт чаще всего падают пассажиры, которые в пьяном виде писают в воду через релинг. Воспользуйтесь туалетом, и вы останетесь в живых. К тому же сомы не едят людей.
– Да что вы говорите! И где это написано? Тоже в книге? Вы же знаете, то, что люди пишут в книгах, – это всегда лишь та правда, которую они видят в данный момент с высоты своего письменного стола. Я имею в виду, что мир ведь тоже когда-то был диском и стоял себе во Вселенной, как забытый на столике поднос в столовой. – Макс Жордан потянулся. В желудке у него громко и укоризненно заурчало. – Нам надо раздобыть что-нибудь поесть.
– В холодильнике есть…
– Да-да, знаю: кошачья еда. Сердце и курица. Нет, спасибо.
– Вы забыли про банку с фасолью.
Им и в самом деле нужно было срочно купить продуктов. Только на что? Касса Эгаре была почти пуста, а банковские карты Жордана плескались в водах Сены. Правда, воды в баках на некоторое время должно было хватить для туалета, душа и мытья посуды. Плюс два ящика минеральной воды. Но на весь длинный путь на юг этого явно было недостаточно.
Мсье Эгаре вздохнул. Еще несколько минут назад он казался себе пиратом, а теперь вдруг почувствовал себя желторотым выпускником средней школы.
– У меня нюх на полезные вещи! – торжествующе сообщил Жордан, вынырнув через некоторое время из книжного чрева «Лулу» со стопкой книг в руках и длинным круглым картонным футляром под мышкой. – Смотрите: экзаменационная книга по навигации, со всеми знаками, какие только способен выдумать умирающий от скуки чиновник. – Он водрузил тяжеленный том на панель рядом со штурвалом. – Кроме того, справочник морских узлов. Это я беру себе. А вот еще: вымпел на задницу, пардон, – на корму, а также – господа, внимание! – флаг!
Он гордо поднял вверх футляр, а затем извлек из него огромный, свернутый в рулон флаг.
Это была черно-золотая птица с расправленными крыльями. Вернее, книга, стилизованная под птицу: тело в виде корешка и крылья в виде обложки и страниц. Бумажная птица, вышитая на кроваво-красной ткани, была увенчана орлиной головой с черной повязкой на глазу, как у пирата.
– Ну как? Подходит нам такой флаг или нет?
Жан Эгаре почувствовал сильный укол в левой части груди и скорчился.
– Что это с вами? – встревожился Жордан. – Инфаркт, что ли? Только не говорите мне, что в такой-то книге я найду инструкцию по введению катетера!
