Скарлетт Томас - Орхидея съела их всех
Но даже если половина ее дневника – полнейшая брехня, Олли все равно видит ее насквозь. Он знает, что Клем искренне желает ему успеха (конечно, не такого большого, какого желает себе самой, но достаточного для того, чтобы перестать его стесняться). Ни книги от него не дождешься, ни нормальной спермы… Олли представляет себе Клем в бассейне – красная резиновая шапочка, бирюзовые плавательные очки. Эта ее шапочка… Он представляет себе, как занимается с ней любовью, а на ней эта ее резиновая шапочка и закрытый бирюзово-белый купальник марки “Спидо”. Он бы сдвинул в сторону низ купальника, словно они оба – подростки, и, может, прижал бы Клем к дереву… Он сделал бы так, чтобы она ему отсосала, прямо так, не снимая шапочки, и потом он кончил бы ей на голову. Олли идет пописать перед тем, как лечь спать, и эрекция опадает. Что же это такое, даже сексуальные фантазии ему не удаются? Он думает, не рассказать ли об этом Клем, и представляет себе, как она наконец-то смеется в ответ и спрашивает, с чего бы это ей прислоняться к дереву в купальнике, и объясняет, где и что у него пошло не так. Вся проблема в этой плавательной шапочке… Но ведь она резиновая, правильно? Конечно, у мужчин резина вызывает именно такие ассоциации. Но кончать мне на голову? Это как-то, ну, как-то чудно, тебе не кажется? Особенно когда ты бесплоден. Ну кому захочется, чтобы ему на голову вылили лужу мертвой спермы?
Клем зевает и раскидывается под одеялом морской звездой.
– Так чего это ты вдруг пошел выпивать с Брионией?
– Я отговорил ее бороться за стипендию. Это оказалось совсем несложно, и…
– Тебе не кажется, что это не вполне этично?
– Нет, если по цене одного аспиранта я получу целых двоих. А может, и троих, если удастся уговорить Гранта и Хелен поделить стипендию пополам. Если у меня будет трое аспирантов, меня наверняка повысят, и тогда у меня появится уйма свободного времени, чтобы…
– Как можно поделить стипендию пополам?
– За восемнадцатый век дают что-то около двадцати пяти тысяч в год. На эти деньги можно позволить себе двойную оплату занятий и жилья, и еще останется немного на то, чтобы время от времени покупать заварную лапшу или брать иногда лимонад в пабе. Начнут потихоньку преподавать. С голоду не умрут. Ты же понимаешь, что эти…
– Послушай, но разве идея стипендии не заключается в том, чтобы студент получил по-настоящему хорошие условия для учебы в аспирантуре? Ведь именно этого хотела Эстер. Разве не об этом говорил ее муж, когда…
Олли закатывает глаза:
– Круто, когда ты уже умер, правда? Умер и командуешь оттуда, как и что мы должны…
– Что за хрень ты мелешь? – говорит Клем, наматывая на палец прядь волос, и в этом ее вопросе и ленивой улыбке опять есть что-то такое – и Олли не в силах разозлиться. Это как если тебя царапает красавица-кошка и ты не можешь всерьез на нее сердиться. Правда, на кошку Клем совсем не похожа. Она, скорее, русалка. Прекрасная и смертельно опасная штучка, которая живет в море, улыбается, поет… Наматывает прядь волос себе на палец… Да кто вообще делает такое, когда назревает настоящая, добротная ссора и можно не понарошку друг на друга поорать, поплакать и все такое прочее?
– Это никакая не хрень.
Из-за Клем он даже этих слов не может произнести тем тоном, каким хотел бы, и в итоге они звучат подобно фразе с аудиокассеты для медитации. Олли снимает туфли, хотя вообще-то их следовало снять еще внизу. Бросает носки на деревянный пол, а трусы-боксеры – на желтое кресло. Он втягивает живот, прежде чем расстегнуть пуговицы на желтой рубашке, которую ему купила Клем. Рубашку он бросает в корзину с грязным бельем, но не в ту, в которую надо (одна корзина у них – для тонкого белья, которое может стирать только Клем, и рубашка стоимостью 189,99 фунта наверняка относится к этой категории, а другая – для всех остальных вещей, которые не являются тонким бельем, и значит, их может стирать Элисон, она все без разбору стирает в бережном режиме, игнорируя указания на этикетках). Олли складывает джинсы и вешает их на спинку стула, но они выглядят здесь как-то не к селу, и он решает повесить их в шкаф. Потом Олли кладет носки и трусы в корзину для нетонкого белья и перекладывает желтую рубашку в правильную корзину. Какого черта жизнь так сложно устроена?
– Ну все равно, разве ее муж не говорил о том, что, согласно завещанию, аспирант должен иметь возможность писать диссертацию, не подрабатывая официантом на роликах – или какими там еще странными затеями Эстер пыталась прокормиться?
– Каталась на роликах топлес, торговала телом за…
– Да пошел ты, – со вздохом произносит Клем. – Опять порешь какую-то хренову пургу.
– Ну она ведь…
– Еще и года не прошло, как она умерла. Мы с ней дружили. Неужели нужно любую историю превратить в…
– Ну хорошо, хорошо. Теперь ты, наверное, скажешь, что и с Олеандрой вы были не разлей вода.
– Олли…
– Что?
– Да иди ты на хрен, с тобой сегодня невозможно разговаривать.
Конечно, она посылает его на хрен, а не в пизду, потому что ее пизда работает исправно, а вот его хрен – нет. Точнее, хрен-то его работает в тех редких случаях, когда ему предоставляется такая возможность, но вот яйца его – бессмысленный комок, и поэтому…
– Почему во всем вечно виноват я?
– Я не знаю, почему во всем вечно виноват ты!
– Ага, то есть ты утверждаешь, что…
– Я, пожалуй, буду спать дальше.
– Понятно, то есть ты не хочешь даже…
– Спокойной ночи.
Ну вот как ей это удается? Она просто поворачивается к нему спиной и засыпает. Раз – и все. Как тюлень или кто-нибудь подобный: перекатывается на другой бок или сползает в воду с травянистого берега – или откуда там сползают в воду тюлени. Клем даже не жалуется на то, что завтра рано вставать, ведь она же РАБОТАЕТ В ЛОНДОНЕ, а ЖИВУТ ОНИ В КЕНТЕРБЕРИ. А сейчас вообще-то довольно поздно. 23:15, а она любит засыпать в половине одиннадцатого. Неужели спор можно проиграть просто потому, что ты не набрал достаточного числа очков? А может, если один из спорящих уснул посреди поединка, это следует засчитать как выход из игры, и победа осталась за тем, кто бодрствует?
По заднему двору “Дома Намасте” бродит потерянная поп-звезда. Это не Пол Маккартни – похоже, он все-таки не смог приехать. Всего лишь Скай Тернер, которой далеко до славы Маккартни, однако ее песня сейчас на достойном седьмом месте в списке сорока лучших хитов, составленном на основе запросов в iTunes и Spotify (на Ютьюбе она, правда, пока не очень раскручена, надо над этим работать). Скай не просто потеряна, она совсем заблудилась и не знает, куда все подевались, а вокруг – белый сад, который вообще-то пока еще не совсем белый. Она бывала в этом доме миллион раз, но никогда не заходила дальше оранжереи, а тем более сюда, на задний двор. Олеандра умерла. С полчаса назад Скай увидела медную скульптуру лошади, которую ей хотелось бы купить. Место, где стояла лошадь, называлось “Луг с цветами”, хотя цветы на нем еще не расцвели. Интересно, продается ли она? Пока не спросишь, не узнаешь. Но теперь Скай никак не может ее найти. Сначала скульптура ее до смерти напугала: наполовину лошадь, наполовину – скелет. Но потом захотелось ее купить. Да, купить, но лошадь словно сквозь землю провалилась. И Олеандра, как назло, умерла.
По ком плакала Скай сегодня утром на похоронах? По Олеандре? Но Олеандра была уже немолода и перед смертью не страдала от боли, да к тому же верила в реинкарнацию и стремилась к ней, так что, как ни крути, смерть ее вполне устраивала. А может, Скай оплакивала себя саму и все, что потеряла? Конечно, есть еще Флёр, Флёр никуда не делась, но… Скай вздыхает. Олеандра была ее мистической студией звукозаписи, и все, что Скай у нее записала, теперь потеряно. Сожжено. Стерто.
Она входит в старую деревянную дверь и оказывается в садике, обнесенном стеной.
В центре сада – каменный постамент, а на нем – еще одна медная скульптура: жаба. Перед скульптурой стоит поросшая мхом скамейка, а на ней сидит зарянка. Зарянка бросает рыться в мохе и принимается разглядывать Скай. Высушенные коробочки прошлогоднего мака (даже Скай в состоянии распознать мак) разбросаны вокруг, подобно выцветшим декорациям давнишней вечеринки. А из грунта там и тут проглядывают зеленые ростки. Все растет, несмотря на холод. Тонко пахнет ромашкой. Скай снова оглядывается, и вот она уже не потеряна: перед ней коттедж Флёр, будто сошедший с книжной страницы, – с большими окнами, похожими на сонные глаза, и огромной печальной дверью. Вьюн-борода ползет по стенам, будто по щекам зеленого человека. А вот и Чарли Гарднер, внучатый племянник Олеандры, топчется на пороге. Худой, угловатый, чем-то напоминает волшебника. Молодого волшебника из плеяды черных магов; едва он увидит ее, погонится за ней по дремучему лесу, и там она упадет, и тогда… Скай пятится к белому саду, за ней порхает зарянка, она поет, и в песне проступает рисунок одной знакомой мелодии, но не может быть, чтобы…
