Сэмюэль Беккет - Мерсье и Камье
С появлением Мерсье поднялось некоторое волнение, в зале повеяло холодком конфуза. А ведь там сидели по большей части грузчики и матросы да несколько таможенников, то есть люди, которых вообще не так легко смутить явлениями, выходящими за рамки привычного. Однако голоса словно отхлынули, жесты замерли, пивные кружки затрепетали у краешков губ, все лица повернулись в одну сторону. Если бы там был наблюдатель, хотя его там не было, он подумал бы, возможно, о стаде овец или буйволов, которое пришло в беспокойство перед лицом неведомой опасности. Застывшие тела, вытянувшиеся и раздраженные лица, намагниченные опасностью, на мгновение становятся более неподвижными, чем природа, в плену которой они пребывают. Потом начинается паническое бегство, или, если чужак слаб, на него набрасываются, или все возвращаются к своим занятиям, щиплют травку, жуют жвачку, предаются любви, резвятся. Или это напоминает тех ходячих больных, при появлении которых смолкают разговоры, все забывают о своих телах, а души преисполняются боязнью, жалостью, гневом, смехом и отвращением. Да, когда вы наносите природе оскорбление, берегитесь, если не хотите услыхать улюлюканье или принять помощь чьей-нибудь омерзительной руки. На миг Камье показалось, что дело примет дурной оборот, и мускулы его ног напряглись под столом. Но мало-помалу в воздухе словно разлился огромный вздох, облачко пара, которое поднималось, поднималось, подобно волне, что набегает на песок и ярость ее в конце концов разбивается в брызги и дребезги под детский смех.
– Что с тобой случилось? – сказал Камье.
Мерсье поднял голову, избегая, однако, глядеть Камье в глаза или даже на стену. На что он мог смотреть столь пристально? Непонятно.
– Ну и вид у тебя, – сказал Камье. – Будто с того света явился. Что ты говоришь? – В самом деле, губы Мерсье шевельнулись. – Можно носить бороду, – сказал Камье, – и не бормотать в нее.
– Я знаю только одного такого, – сказал Мерсье.
– Тебя не побили? – сказал Камье.
На них упала тень человека исполинского роста. Фартук доходил ему до середины бедер. Камье посмотрел на него, он посмотрел на Мерсье, а Мерсье принялся смотреть на Камье. Таким образом, хотя взгляды всех троих не пересеклись, родились очень сложные образы, поскольку каждый насладился собой одновременно в трех разных версиях и вместе с тем, хотя и менее отчетливо, тремя версиями «я», которыми насладились двое других, итого девятью совершенно новыми образами, с трудом совместимыми один с другим, и это не считая множества других смутных раздражителей, кишевших поодаль. Этот создавало сутолоку, скорее тягостную, но поучительную, поучительную. Добавьте к этому множество взглядов, которые притягивали к себе эти трое посреди вновь установившейся тишины, и вы получите слабое представление о том, что навлекает на себя человек, пытаясь схитрить, то есть я хочу сказать, покидая пустую, темную и отгороженную от мира крепость, где каждые несколько веков на секунду вспыхивает багрянцем далекий свет, безобидное безумие чувствовать, что ты есть, что ты был.
– Что будете заказывать? – спросил официант.
– Когда вы понадобитесь, вас позовут, – сказал Камье.
– Что будете заказывать? – сказал официант.
– То же самое, – сказал Мерсье.
– Вы еще ничего не брали, – сказал официант.
– То же самое, что для месье, – сказал Мерсье.
Официант посмотрел на стакан Камье. Стакан был пуст.
– Я не помню, что вы заказывали, – сказал он.
– И я не помню, – сказал Камье.
– А я и раньше не знал, – сказал Мерсье.
– Ну, постарайтесь, – сказал Камье.
– Вы нас запугиваете, – сказал Мерсье. – Браво.
– Мы храбримся, – сказал Камье, – а сами обделались. Сходите поскорей за опилками, друг мой.
Вот так каждый из них продолжал говорить то, что ему говорить не следовало, пока не установилось что-то вроде взаимопонимания, скрепленного несколькими лакированно-деревянными улыбками и кислыми любезностями. Опять поднялся гул голосов.
– За нас, – сказал Камье.
Мерсье поднял стакан.
– Об этом я не думал, – сказал Камье.
Мерсье поставил стакан.
– Но в конце концов, почему бы и нет? – сказал Камье.
Итак, они подняли стаканы и выпили за здоровье друг друга, и каждый в одно и то же время, или почти, сказал: «За твое здоровье». Камье добавил: «И за успех нашего…» Но ему не удалось закончить это пожелание. «Помоги мне», – сказал он.
– Я не знаю ни слова, – сказал Мерсье, – ни даже фразы, способной выразить то, что мы, как нам кажется, хотим сейчас сделать.
– Руку, – сказал Камье, – нет, обе.
– Зачем? – сказал Мерсье.
– Чтобы пожать их, – сказал Камье.
Их руки ощупью поискали друг друга под столом, среди ног, нашли друг друга, пожали – две маленькие руки – одну большую, две большие – одну маленькую.
– Да, – сказал Мерсье.
– В каком смысле да? – сказал Камье.
– Что-что? – сказал Мерсье.
– Ты сказал да, – сказал Камье. – Не объяснишь ли, к чему ты это сказал?
– Я сказал да? – сказал Мерсье. – Не может быть. В последний раз я произнес это слово в день своей свадьбы. С Тоффаной. Матерью моих детей. Моих детей. Неотъемлемых. Ты ее не знаешь. Она до сих пор жива. Воронка. Точно с болотом трахаешься. Как подумаешь, что ради этого гектолитра дерьма я отказался от самой радужной мечты. – Он смолк не без кокетства. Но Камье не хотелось играть. Так что Мерсье пришлось сказать самому: – Ты не смеешь спросить меня, от какой мечты? Ладно, признаюсь. Оторваться от кокосовой пальмы моей расы.
– Я бы очень любил цветного ребенка, – сказал Камье.
– С тех пор я употребляю другое выражение, – сказал Мерсье. – Мы делаем, что можем, но мы ничего не можем. Надрываемся, надрываемся, а вечером оказываемся там же, где были утром. И все же! Вот ценное изречение, если я не ошибаюсь. Всё – vox inanis[5], за исключением разве что иных конъюнкций в иные дни: вот вклад Мерсье в спор об универсалиях. Ты красный как помидор, Камье, рано или поздно ты лопнешь.
– Где наши вещи? – сказал Камье.
– Где наш зонтик? – сказал Мерсье.
– Я хотел помочь Элен, – сказал Камье, – и сделал неловкое движение.
– Ни слова больше, – сказал Мерсье.
– Я швырнул его в бассейн, – сказал Камье.
– Пошли отсюда, – сказал Мерсье.
– А куда? – сказал Камье.
– Криво вперед, – сказал Мерсье.
– А вещи? – сказал Камье.
– Не будем больше об этом, – сказал Мерсье.
– Ты меня доведешь до ручки, – сказал Камье.
– Тебе подробно? – сказал Мерсье.
Камье не ответил ничего. Не находит слов, про себя отметил Мерсье.
– Помнишь наш велосипед? – сказал Мерсье.
– Да, – сказал Камье.
– Говори громче, – сказал Мерсье, – я ничего не слышу.
– Я помню наш велосипед, – сказал Камье.
– От него осталось, – сказал Мерсье, – накрепко пристегнутое к решетке то, что по логике вещей должно было остаться после недели непрерывного дождя от велосипеда, с которого свинтили два колеса, седло, звонок и багажник. И фонарик, – добавил он, – чуть не забыл. Что у меня с головой.
– И насос, естественно, – сказал Камье.
– Поверишь ты мне или нет, – сказал Мерсье, – мне все равно, но насос нам оставили.
– А что, хороший насос, – сказал Камье. – Где он?
– Я подумал, что дело, по-видимому, в обычной забывчивости, – сказал Мерсье. – И я его оставил там. По-моему, я поступил правильно. Что нам теперь надувать? Я его перевернул, кстати. Не знаю зачем.
– Он и перевернутый хорошо держится? – сказал Камье.
– Да, вполне, – сказал Мерсье.
Они вышли. Дул ветер.
– Дождь еще идет? – сказал Мерсье.
– Сейчас, кажется, перестал, – сказал Камье.
– Однако сыро, – сказал Мерсье.
– Если нам нечего сказать друг другу, – сказал Камье, – лучше ничего не будем говорить.
– Нам есть что сказать друг другу, – сказал Мерсье.
– Тогда почему мы это не говорим? – сказал Камье.
– Потому что не знаем, – сказал Мерсье.
– Тогда помолчим, – сказал Камье.
– Но мы пытаемся, – сказал Мерсье.
– Мы вышли беспрепятственно и не понеся ущерба, – сказал Камье.
– Вот видишь, – сказал Мерсье. – Продолжай.
– Мы с тягостным усилием…
– С тягостным усилием! – воскликнул Мерсье.
– С мучительным… с мучительным усилием пробираемся мы вперед по темным улицам, относительно пустынным, возможно, по причине позднего времени и неустойчивой погоды, и не знаем, кто вождь, кто ведомый.
– В тепле, у камелька, как-то одуреваешь, – сказал Мерсье. – Книга падает из рук, голова падает на грудь. Огонь догорает, жаровня тускнеет, сновиденье рождается и бредет за поживой. Но страж бдит, человек просыпается и идет в постель, благодаря Бога за благоденствие, добытое тяжким трудом, приносящее в ряду прочих такие радости, такой покой, пока ветер и дождь хлещут по стеклам, и мысль, чистый дух, блуждает среди тех, кто лишен крова, неловких, отверженных, слабых, бесталанных.
