Антония Байетт - Детская книга
– На этой неделе не так тошнит, – как-то раз объявил помощник по-английски. – Теперь будет легче.
В другой раз он сказал ей:
– Вам одиноко.
Если бы он спросил, она бы отрицала. Но это была констатация факта.
– Вам нужен хлеб, – сказал он. – Вы голодны.
Он всегда оказывался прав. Он представился Габриэлем Гольдвассером. Он оказался австрийцем.
– Я учился на психоаналитика, – сказал он.
– А теперь?
– А теперь я прихожу в себя после обучения на психоаналитика.
* * *Они подружились. Очень осторожно, вежливо подружились.
– Здесь вам должны оказывать почести, – сказал он ей. – Солнцепоклонники там, в деревне, хотят вернуться к древнему матриархату. Долой бородатых отцов, которые суть корень всех зол.
– Мне здесь не место, – сказала Флоренция. – Моя мать была итальянка, но она умерла, когда я родилась.
Она замолчала, думая о смерти в родах. Габриэль Гольдвассер ответил на ее невысказанную мысль.
– Здешние врачи – хорошие, – сказал он. – Это хорошая клиника. Вы в хороших руках. Где же ваше место?
– В Музее.
– Вы молоды, не стары.
– Нет, я имею в виду – в буквальном смысле. Я выросла в музее. Мой отец работает там хранителем. Он все знает про золото и серебро.
– Алхимик. Так вы вернетесь туда?
– Не знаю, – ответила Флоренция и запнулась. Стратегические планы ее отца не простирались дальше рождения ребенка. – Не знаю, – повторила она, отвернулась и заплакала. – Наверное, мне туда нельзя.
Габриэль Гольдвассер смотрел вдаль. Флоренция лежала, спрятав лицо в подушку. Он бережно коснулся ее плеча легкой рукой и ничего не сказал.
* * *Однажды они беседовали про изучение истории, и Флоренция спросила, что он имел в виду, сказав, что выздоравливает после учения на психоаналитика. Он заколебался.
– Вы должны понимать. Мне не следует думать и говорить о себе.
– Вы что-то ужасное сделали? – спросила Флоренция как бы небрежно, но с предчувствием чего-то подлинно ужасного.
– Я ничего не сделал, в том моя беда. – Он кротко улыбнулся. – Мои родители были… и есть… психоаналитики. В Вене. Они послали меня в Бургхёльцли, в Швейцарию, к герру доктору Юнгу. Они считали, что психоанализ – неотъемлемая часть жизни. Я там отрабатывал свое лечение, так же как здесь. Я рассказывал свои сны доктору Юнгу, а также доктору Отто Гроссу, который рассказывал свои сны доктору Юнгу и взамен выслушивал его сны. Вы должны понимать, что они двое были как борющиеся ангелы.
Он помолчал.
– Мне снились неправильные сны.
– В каком смысле неправильные?
– Мне кажется, они были… робкие – есть такое слово?
– Да, это хорошее слово.
– Тихие, как у коровы, которой снится трава, или у белки, которой снятся орехи. Но доктора сочли мои сны неудовлетворительными. И, выслушивая мои глупые сны, они их мало-помалу изменили. Мне снилось, что я спускаюсь по каменным туннелям в потайные пещеры, полные львов, драконов и змей. Мне снились семисвечники… семисвечники были и в робких снах, я еврей, и свечи для меня символ семейного ужина – но моя семья во снах обратилась в чудовищ-людоедов и окаменелых женщин, в угоду этим двум.
– Вы меня смешите, но это вовсе не смешно.
– Никто не имеет права диктовать другому человеку его внутреннюю жизнь – расставлять мебель в чужом черепе. Они сделали меня кем-то другим. Адептом… вы говорите «адептом»? – хорошо… новой древней религии. Нам всем снились одинаковые сны, потому что именно такие сны приводили в восторг герра Юнга и герра Гросса. Они изобрели меня заново, понимаете?
– Да, понимаю.
– Они превратили меня в… в неприятную скульптуру или картину. Я был заперт в этих искусственных снах и не мог выбраться наружу. А потом все же выбрался. Должен признаться… только не смейтесь, фрау Коломбино… именно сон показал мне выход.
– Что же вам приснилось?
Флоренция перевернула тело вместе с обременяющим его грузом на бок и устремила все внимание на собеседника.
– Мне снилось, что я в мастерской художника, полной света. Меня окружают холсты с совершенными картинами. Но все они очень бледные. Белые по белому, с минимальным количеством теней, в ярком свете. Огромные полотна, чашка с блюдцем и серебряной ложечкой на бесконечном белом крахмальном полотне со складками. Или белые цветы в белой вазе на белом фоне – на подоконнике белого окна с белыми занавесками…
– Как будто вы умерли и попали в рай.
– Вы так думаете? Я решил по-другому. Я проанализировал этот сон сам. И он сказал мне – словно приказал: думай о поверхностях. Заботься о поверхности. Не копай вглубь.
– И вы так и сделали? И у вас получилось?
– Это можно сделать. Вся эта белая краска была поверхностью – видимой пленкой, нанесенной на поверхность. Я вышел наружу и увидел озеро. Я смотрел, как играет свет на поверхности. Что-то сказало мне: если ты хорошо видишь поверхность, ты в правильном отношении с миром, в котором она существует.
– Но у озера есть глубины. У дерева есть внутренность. И у земли.
– Да, мы можем об этом знать. Но я знаю, что должен жить, оставаясь на поверхности. Как те мухи, что гуляют по воде. Как цветок, нарисованный на тарелке.
– Так вы прервали курс анализа?
– Все говорили, что это очень опасно, но я настаивал. Потом с доктором Гроссом вышел скандал, а герр Юнг был слишком занят, и родители послали меня сюда, чтобы я пришел в чувство, – и я думаю, что я с этим справился вполне удовлетворительно.
Он засмеялся, и Флоренция засмеялась вместе с ним.
– Вам бы следовало основать школу живописи, – сказала она. – Или философии.
– Я думаю даже, школу усердного созерцания. Мне хотелось бы стать буддистом. Я рисую, но не умею нарисовать поверхности, которые вижу. Жить на поверхности нелегко, фрау Коломбино.
Флоренция вдруг подумала, что для нее и существа, растущего внутри, ее собственные поверхности вовсе не являются истиной. Она отвернулась и зарыдала. Он сказал:
– Я не хотел вас расстраивать. Напротив.
– Я все время расстраиваюсь. Это ужасно надоедает.
– Вы по натуре не… поверхностный человек. Но в качестве упражнения это полезно. Посмотрите, как ветер играет на поверхности лужайки и как все поверхности травинок поворачиваются на свету…
Это было нелепо, и все же при взгляде на лужайку Флоренцию охватило нечто среднее между облегчением и ощущением чуда. Она смотрела на сок в стеклянном стакане и думала о том, как его поверхность словно висит между стенками овальной красновато-золотой монетой. Флоренция глядела, как играет солнце на волосах и бороде Габриэля Гольдвассера. Она ощущала в нем некую незавершенность, непринадлежность к реальному миру и потому говорила с ним – в нем не было угрозы. Теперь она поняла, насколько продуманна его безобидность.
В другой раз она сказала ему:
– Я бы не смогла жить как вы.
– Думаю, что не смогли бы, да, это так, – спокойно ответил он.
* * *Как-то солнечным днем, несколько недель спустя, он сказал:
– Простите, но мне кажется, что у меня есть поверхностный ответ на поверхностную часть вашей проблемы.
– Моей проблемы?
– Я думаю, что вы – беременная незамужняя женщина, которая не может вернуться с ребенком на родину, чтобы не навлечь позора… на себя и на своего досточтимого алхимического отца.
– Это правда. Если я расскажу вам всю эту дурацкую, безумную историю, вы будете меня презирать. Я почти решила отдать… ребенка… даже не глядя на него. Сразу. Но об этом тяжело думать.
– Этим вы повредите себе. И ребенку. У него нет отца?
Лицо Флоренции, которое в последнее время было серьезным и отчасти пустым, вдруг исказилось от слез и ярости, но она тут же овладела собой.
– Его отец мне противен. Это чувство слабее, чем ненависть, – обычная неприязнь. Вы понимаете? Я сделала очень глупую ошибку. Это ужасно, вся эта история ужасна.
– Но ваш отец вас любит.
– У него молодая жена… моя ровесница. Она ждет ребенка. Они очень счастливы. Или были счастливы, пока я не оступилась. Я разрушила и их счастье, и свое собственное.
– Эти дети родятся и будут жить своей жизнью. Их жизни не разрушены. Но человеческие дети беспомощны. О них надо заботиться, пока они не встанут на ноги. Я говорю банальные вещи. Но такие, о которых вы позабыли.
Флоренция молчала. Габриэль сказал:
– Мне кажется, ваше положение было бы лучше, если бы вы были замужем.
– Я не могу выйти замуж. Мне и с этим теперь надо смириться. Никто не захочет… – Она добавила: – Я была помолвлена. Я отослала кольцо назад.
Молчание Гольдвассера провоцировало на откровенность.
– Я его не любила. Я всегда это знала. Я и его счастье тоже погубила.
– Только если он сам это позволит. Фрау Коломбино, вы вовсе не богиня судьбы, а всего лишь молодая женщина, совершившая одну-две ошибки. Если бы вы были замужем, вы могли бы вернуться с ребенком к себе в музей…
