Амели Нотомб - Токийская невеста
Наконец тот, кто дерзнул объявить себя самураем Иисусом, принес десерт – бланманже и чай, цвета которого я даже не заметила, потому что как раз подходила к заключительной части:
– Многие сорта пива, о которых я рассказала вам сегодня, продаются в «Кинокунии», а некоторые и в супермаркете «Адзабу».
В награду я получила не гром аплодисментов, а кое-что получше: я увидела, что они доедают десерт в состоянии глубокого душевного комфорта, убаюканные журчанием моего голоса. Они достигли полноты ощущений, которую дарит пища, вкушаемая в абсолютном покое. Я потрудилась не зря.
Потом Ринри предложил перейти пить кофе в гостиную и сам присоединился к нам. Стоило ему появиться, как гости мгновенно снова стали двадцатилетними ребятами, пришедшими на вечеринку к приятелю: они болтали самым непринужденным образом, сидели развалясь и вытянув ноги в разные стороны, курили, смеялись, слушали Фредди Меркьюри. Меня это ужасно разозлило, ведь мне-то пришлось иметь дело с одиннадцатью непрошибаемыми бонзами.
Я рухнула на диван, совершенно вымотанная, как будто сама выпила все то пиво, о котором рассказывала, и не произнесла больше ни слова до ухода оккупантов. Мне хотелось задушить Ринри собственными руками: выходит, если бы он был с нами с самого начала, мне не пришлось бы три часа терпеть эту пытку! Ну как его не убить?
Когда мои мучители удалились, я сделала глубокий вдох, чтобы не сорваться:
– Зачем ты оставил меня с ними одну на целых три часа?
– Чтобы вы познакомились.
– Ты должен был объяснить мне, как себя вести. Я из кожи вон лезла, но не могла выжать из них ни слова.
– Им было с тобой интересно. Я очень доволен, ты понравилась моим друзьям, и вечеринка удалась на славу.
Я обескураженно молчала.
Видимо, он все же что-то понял, потому что сказал:
– На выходные обещали тайфун. Сегодня пятница, родители возвращаются в понедельник. Давай закроем ставни и не будем открывать до понедельника. Запрем дверь и никого больше сюда не пустим.
Мне понравился такой план. Ринри нажал кнопку, опускающую ставни, и закрыл ворота замка. Внешний мир перестал существовать.
* * *Через три дня жизнь вновь вступила в свои права. Я открыла окно и не поверила своим глазам.
– Ринри, иди посмотри!
Сад был опустошен. У соседей дерево упало на крышу дома и снесло половину черепицы. В земле зияла огромная трещина.
– Как будто тут побывал Годзилла, – сказала я.
– Тайфун оказался сильнее, чем думали. И, видимо, произошло землетрясение.
Я поглядела на него, сдерживая смех. У него лишь промелькнула быстрая улыбка. Я была благодарна ему за то, что он обошелся без комментариев.
– Надо ликвидировать следы нашего пребывания в комнате родителей, – только и сказал он.
– Я тебе помогу.
– Пойди лучше оденься. Они через пятнадцать минут будут здесь.
Пока он чистил авгиевы конюшни, я надела свое самое легкое платье – стояла страшная духота.
Ринри в рекордные сроки привел родительскую спальню в ее изначальный вид, и мы вместе встретили его семью.
Кланяясь, мы произнесли традиционные приветствия, и вдруг дед с бабкой и мать, указывая на меня пальцем, завизжали от смеха. Умирая со стыда, я оглядела себя, не понимая, что у меня не так, но ничего не обнаружила.
Старики подошли ко мне и потрогали мои ноги, вопя:
– Сирои аси! Сирои аси!
– Да, у меня белые ноги, – пролепетала я.
Мать улыбнулась и насмешливо сказала:
– У нас, когда девушка носит короткие платья, она надевает колготки, особенно если ноги у нее такие белые.
– Колготки в такую жару? – переспросила я.
– Да, в такую жару, – ответила она, поджав губы.
Отец тактично сменил тему, посмотрев на сад:
– Я думал, разрушений будет больше. На побережье от тайфуна погибли десятки людей. А мы в Нагое ничего и не заметили. А вы?
– Ничего, – ответил Ринри.
– Ты-то привык. А вам, Амели, не было страшно?
– Нет.
– Вы смелая девушка.
Родители заново осваивались в своих пенатах, а Ринри посадил меня в машину и повез домой. По мере того как мы удалялись от бетонного замка, ко мне возвращалось ощущение реальности. Я прожила неделю вдали от городской суеты, не видя ничего, кроме маленького дзэнского садика и сумрачного полотна Накагами. И обходились со мной так, как не с каждой принцессой обходятся. Зато Токио показался мне родным.
Тайфун и подземный толчок не оставили заметных следов. Здесь это обычное дело.
Каникулы подошли к концу. Я вернулась на свои японские курсы.
* * *В сентябре я стала добычей комаров. Наверно, моя кровь им как-то особенно нравилась, они слетались на меня все. Ринри заметил, что я – лучшее средство от этой казни египетской: мое присутствие действовало как громоотвод.
Сколько я ни мазалась настойками мяты и всякими репеллентами, комариная любовь ко мне не знала преград. Помню безумные вечера, когда вдобавок к адской сентябрьской духоте я еще маялась от непрерывных укусов. Камфарный спирт был бессилен. Вскоре я поняла, что единственная возможная тактика – это смирение. Просто терпеть и, главное, не расчесывать.
Стараясь вынести невыносимое, я даже испытывала некоторое внутреннее удовлетворение: зуд, которому уже не противишься, возвышает душу и дарит своего рода восторг подвига.
В Японии, чтобы отгонять комаров, жгут катори сэнко: не знаю, из чего сделаны эти маленькие зеленые спиральки, чей дым отваживает комаров. Я тоже пыталась их жечь, хотя бы ради странного приятного запаха, но сила соблазна, таившаяся во мне, была столь велика, что комары и не думали отступать из-за такой малости. Я принимала страшное бремя любви жужжащей братии с покорностью, которая после пытки оборачивалась благодатью. С неописуемым наслаждением я чувствовала, как кровь моя возвращается в нормальное русло: во всяком терзании таится свое сладострастие.
Благодаря этому интересному опыту я поняла, что происходит в некоторых храмах, виденных мною в Индии: там имелись специальные ниши в стенах, где верующие подставляли голые спины под укусы несметного множества голодных комаров. Я всегда удивлялась, как могут комары пировать в такой бесстыдной скученности, затмевающей любую оргию, а еще как можно любить эти крылатые божества столь пылко, чтобы отдавать им себя на съедение. Но самое жуткое – это воображать распухшую человеческую спину после вакханалии насекомых.
Конечно, я никогда не пошла бы сама на такое мученичество. Однако я обнаружила, что его можно с готовностью принять. Наконец-то родственные слова «кусать», «вкушать» и «искушать» выстроились в правильную цепочку. Я была для этих летучих существ искушением, и они вкушали мою кровь, кусая меня; не имея выбора, я согласилась стать их безропотным угощением.
Мой стоицизм укрепился: не чесаться – серьезная школа духа. Однако это оказалось небезопасно. Как-то ночью интоксикация от укусов настолько затуманила мой мозг, что я вдруг обнаружила себя совершенно голой в два часа ночи у дверей своего дома. К счастью, улица была пуста и никто меня не видел. Опомнившись, я бросилась обратно к себе. Быть любовницей полчищ японских комаров – нелегкая миссия.
В октябре жара спала. Началась осень с ее непозволительным великолепием. Если меня спрашивают, когда лучше всего ехать в Японию, я всегда отвечаю: в октябре. Эстетическое и климатическое совершенство вам обеспечено.
Японский клен превосходит по красоте канадский. Чтобы похвалить мои руки, Ринри прибегал к традиционному сравнению:
– Твои руки прекрасны, как кленовый лист.
– В какое время года? – спрашивала я, решая для себя вопрос, какой цвет рук мне больше нравится: зеленый, желтый или красный.
Он пригласил меня поехать посмотреть его университет – сам по себе он особого интереса не представлял, зато парк его увидеть стоило. Я нарядилась в длинное черное бархатное платье – не хотела ударить в грязь лицом перед прелестными японскими студентками, которых наверняка там встречу.
– Можно подумать, ты на бал собралась, – сказал Ринри.
Кроме одиннадцати прославленных университетов в Японии процветают в великом множестве университеты попроще, настолько непритязательные, что их иногда называют «вокзальными», так как их там примерно столько же, сколько вокзалов, а в стране, сплошь покрытой железными дорогами, это немало. В общем, мне представилась счастливая возможность увидеть своими глазами один из таких университетов, где Ринри пребывал на каникулах уже третий год.
Это оказался роскошный дом отдыха, где слонялась веселая праздная молодежь. Девушки были одеты так удивительно, что на меня никто и внимания не обратил. Всюду царила безмятежная атмосфера санатория.
С трех лет до восемнадцати японцы учатся как одержимые. С двадцати пяти до пенсии как одержимые работают. С восемнадцати до двадцати пяти сознательно пользуются единственной передышкой: это время дано им, чтобы порадоваться жизни и расцвести. Даже те, кто ухитрился пройти чудовищный конкурс в какой-нибудь из одиннадцати серьезных университетов, могут ненадолго перевести дух: по-настоящему важен только первый отбор. И уж тем более могут расслабиться те, кто пошел учиться в «вокзальный» университет.
