Амели Нотомб - Токийская невеста
С трех лет до восемнадцати японцы учатся как одержимые. С двадцати пяти до пенсии как одержимые работают. С восемнадцати до двадцати пяти сознательно пользуются единственной передышкой: это время дано им, чтобы порадоваться жизни и расцвести. Даже те, кто ухитрился пройти чудовищный конкурс в какой-нибудь из одиннадцати серьезных университетов, могут ненадолго перевести дух: по-настоящему важен только первый отбор. И уж тем более могут расслабиться те, кто пошел учиться в «вокзальный» университет.
Ринри усадил меня на невысокую каменную ограду и сам сел у моих ног.
– Смотри, какой здесь отличный вид на надземку. Я часто тут сижу и думаю о чем-нибудь, глядя на поезда.
Я вежливо восхитилась, потом спросила:
– А занятия когда-нибудь бывают?
– Да, сейчас мы туда пойдем.
– По какому предмету?
– М-мм. Трудно сказать.
Он привел меня в большую светлую аудиторию, где дремало несколько студентов.
– Лекция по цивилизации, – ответил он в конце концов.
– По какой?
Глубокие раздумья.
– По американской.
– Я думала, ты французский учишь.
– Да. Американская цивилизация – это очень интересно.
Я поняла, что наш диалог развивается вне законов логики.
Вошел среднего возраста преподаватель и занял место на возвышении. О содержании его лекции я сохранила лишь некое абстрактное воспоминание: он говорил о том о сем. Студенты слушали его не шелохнувшись. Мое присутствие, судя по всему, тревожило лектора, он потом подошел ко мне и сказал:
– Я не говорю по-английски.
– Я бельгийка, – ответила я.
Его это не успокоило. Он, видимо, решил, что Бельгия – один из богом забытых американских штатов, вроде Мэриленда. И, конечно, я явилась для того, чтобы проверить правильность информации, которую он дает студентам, отсюда и его настороженность.
– Было интересно, – сказал Ринри после этой невразумительной лекции на неясную тему.
– Да. У тебя сейчас следующее занятие?
– Нет, – ответил он, содрогнувшись при мысли, что можно так напряженно учиться.
Я заметила, что у него нет друзей среди студентов.
– Так я их почти не вижу, – объяснил он.
Мы еще погуляли по роскошному кампусу, Ринри показал мне все точки, откуда открывался вид на надземку.
После посещения университета его времяпрепровождение показалось мне еще более загадочным. Из сомнительного оно стало подозрительным.
Вечером, когда я спрашивала его, что он делал весь день, он отвечал, что был страшно занят. Узнать чем было невозможно. Самое поразительное, что он, похоже, и сам этого не знал.
Когда приступ паранойи прошел, я поняла, что студенчество – единственный период, когда японцы могут позволить себе роскошь разбазаривать свои дни. Их школьная жизнь была подчинена такому строгому распорядку, включая досуг, а рабочая жизнь будет заключена в такие жесткие дисциплинарные рамки, что оазис университетских лет целенаправленно отдается туманному растворению во времени, блаженной неопределенности или даже попросту ничему вообще.
* * *У нас с Ринри был культовый фильм – «Тампопо» («Одуванчик») режиссера Дзюдзо Итами о похождениях молодой вдовы, ищущей для своего ресторанчика рецепт лучшей в мире лапши. Фильм пародийный, безумно смешной и совершенно прелестный.
Мы смотрели его несчетное число раз и даже разыгрывали из него сцены.
Ходить в кино в Токио значит все время удивляться. На первый взгляд это то же самое, что ходить в кино в Европе или в Америке. Люди рассаживаются в удобных просторных залах, начинается сеанс, идут анонсы, реклама, кто-то отправляется в туалет, но, чтобы место не заняли, оставляет на сиденье, на самом видном месте, бумажник. И, поверьте, ни одна иена оттуда не пропадает.
Никакого ханжества в отборе картин: самые откровенные сцены идут без цензуры, «шашечек» или белых квадратиков, японцы не фарисеи. Однако, если женщина появляется обнаженной, ее лобок окутывает облачко: секс не проблема, но волосы – это неприлично.
Реакция публики ошарашивала. Шел «Бен-Гур»: я обожаю жанр «пеплума», и мне захотелось еще раз посмотреть этот фильм в Японии. Я позвала с собой Ринри. Диалоги Бен-Гура и Мессалы с японскими субтитрами были упоительны – хотя, если вдуматься, в японском варианте они выглядели ничуть не более ходульными, чем в американском. В одном из эпизодов, когда рождается Христос, в небе возникает божественное сияние, которое видят волхвы. За моей спиной целое японское семейство радостно завопило: «НЛО! НЛО!» Появление летающих тарелок в этой римско-иудейской древности не казалось им неуместным.
Ринри повел меня смотреть старый военный фильм «Тора! Тора! Тора»[29]. Он шел в маленьком зале с нерядовой публикой. Тем не менее во время знаменитой сцены бомбардировки Пёрл-Харбора зрители дружно аплодировали. Я спросила у Ринри, почему он решил мне это показать.
– Это один из самых поэтичных фильмов, какие я знаю, – ответил он с совершенно серьезным видом.
Я не стала допытываться почему. Он не первый раз сбивал меня с толку.
В ноябре на токийские экраны вышли «Опасные связи» английского режиссера Стивена Фрирза. Экранизация одного из моих самых любимых романов одним из моих самых любимых режиссеров не могла не привлечь меня. Ринри романа не читал и о чем там речь не знал. На премьере зал был набит битком. Токийская публика, которая не раз на моих глазах корчилась от смеха на самых кровавых фильмах, сидела потрясенная, замерев от ужаса перед маркизой де Мертей. Что до меня, то я с первой до последней минуты пребывала в таком экстазе, что мне трудно было удержаться от одобрительных возгласов. Это было действительно здорово.
Когда я встала, полная восторженных впечатлений, я вдруг увидела, что Ринри плачет. Я вопросительно посмотрела на него.
– Бедная женщина… Бедная женщина… – повторял он, всхлипывая.
– Кто?
– Ну, хорошая…
Я поняла: Ринри весь фильм отождествлял себя с мадам де Турвель. Я не посмела задать прямой вопрос, слишком страшно было услышать ответ. Я лишь попыталась воспрепятствовать этой бредовой самоидентификации:
– Не принимай все так близко к сердцу! Эта картина не о тебе. А фильм прекрасный, правда? Как здорово снято, и какой великолепный актер в главной роли…
Глас вопиющего в Токио. Трясясь от рыданий, Ринри целый час повторял между потоками слез:
– Бедная женщина…
Никогда я его в таком состоянии не видела, ни до, ни после. «По крайней мере, фильм не оставил его равнодушным», – утешала я себя.
* * *В середине декабря я на уик-энд отправилась в горы одна. Ринри понял, что вступать со мной на эту территорию, где я недосягаема, смысла нет. А я уже давно никуда не ездила без него, и такой вариант меня устраивал. Мне безумно хотелось погулять по японским горам под снегом.
Я вышла из поезда в полутора часах езды от Токио, в небольшой деревне, откуда начинался подъем на гору Кумотори. Высота ее не превышала двух тысяч метров: я сочла, что для первого похода в одиночку по снегу это то, что надо. Судя по карте, прогулка была несложной и сулила роскошный вид на мою любимую гору Фудзи.
Другой причиной моего выбора стало само название «Кумотори», которое можно истолковать как «облако и птица». Мне уже виделся в этом законченный эстамп, и я жаждала исследовать его изнутри. К тому же скученность токийской жизни порождала навязчивые мысли об отшельничестве, и горы тут могли послужить идеальным предохранительным клапаном.
Сказать, что Япония – горна я страна, значит ничего не сказать. Здесь две трети площади из-за гор практически необитаемы. В Европе горы – место весьма оживленное, зачастую преддверие светских коктейлей, там расцветают во множестве снобские курорты. В Японии лыжный курорт в ту пору был большой редкостью, а местное население не хотело жить в горах, царстве смерти и нечистой силы. Поэтому Страна восходящего солнца сохранила первозданность и дикость, которую никакие описания в полной мере не передают.
Мне тоже было страшновато, когда я собралась идти без сопровождения. Когда я была маленькая, моя обожаемая японская няня рассказывала мне про ямамбу, самую злую из всех ведьм: она орудует в горах, ловит одиноких путников и варит из них суп. Суп из одиноких путников, этакое руссоистское варево, настолько прочно вошел в мое сознание, что я, кажется, знала его вкус.
На карте я высмотрела горный приют недалеко от вершины и решила там переночевать, если, конечно, до той поры не окажусь в котле у ямамбы.
Я взяла курс в пустоту. Тропа плавно вилась в снегу, нетронутом и девственно-чистом, что я констатировала с тупым самодовольством султана в гареме. В это субботнее утро никто не опередил меня на подъеме. Первую тысячу метров я преодолела, наслаждаясь прогулкой.
Смешанный лес внезапно кончился, открыв мне небо, полное предостерегающих знаков, на которые я не обратила внимания. Впереди простирался один из самых красивых пейзажей на свете: на пологом склоне, расширяющемся, как юбка, книзу, стояла бамбуковая роща в снегу. Тишина вернула мне во всей полноте мой восторженный вопль.
