Амели Нотомб - Токийская невеста
Когда я спустилась на стоянку, не было даже шести пятнадцати: я побила рекорд, и еще как. Увы, его никто не зарегистрировал. Мое достижение навсегда останется лишь моим собственным мифом.
Я вымыла под краном лицо, черное от вулканической пыли, и попила воды. Теперь мне оставалось только ждать Ринри. Ожидание обещало быть долгим. К счастью, невозможно скучать, глядя на идущих мимо людей, особенно в Японии. Я села на землю и много часов подряд смотрела на своих новых соотечественников.
Ринри спустился, наверно, около двух. Он был едва жив от усталости. Но не моргнув глазом усадил меня в «мерседес» и отвез в Токио.
Назавтра он прислал мне двадцать две красные розы. К ним прилагалась записка: «С Днем рождения, дорогой Заратустра!»
Ринри извинялся, что он не сверхчеловек, поэтому не мог принести цветы сам. У него так разболелись ноги, что он не в силах был встать.
* * *Спустя несколько дней Ринри позвонил мне и сказал, что его семейство на неделю уезжает. Он предложил мне пожить это время у него.
Я согласилась с опаской и любопытством – никогда еще мы не были вместе так долго.
Он приехал забрать меня и мои пожитки. Войдя в бетонный замок, я робко спросила:
– А где я буду спать?
– Со мной, в постели родителей.
Я запротестовала, мне казалось, что это неправильно. Ринри, по обыкновению, пожал плечами.
– Это все-таки постель твоих родителей!
– Они же не узнают, – сказал он.
– Но я-то знаю.
– Не спать же нам на моем односпальном футоне. Будет ужасно тесно.
– Других вариантов нет?
– Есть. Постель бабушки и дедушки.
Это подействовало. От отвращения к его деду и бабке я мгновенно согласилась спать на родительском ложе.
Оно оказалось гигантским водяным матрасом. Такие комфортабельные капканы были в моде лет двадцать назад. На редкость неудобная вещь.
– Интересно, – заметила я. – Тут надо двадцать раз подумать, прежде чем сделать малейшее движение.
– Чувствуешь себя как на каноэ в фильме «Освобождение»[25].
– Точно. Освобождение – это когда из него выберешься.
Ринри, задумавший какое-то хитрое меню, скрылся на кухне. Я отправилась бродить по бетонному замку.
Почему мне все время казалось, что на меня направлена камера? Я не могла избавиться от ощущения, что за мной следит незримое око. Я состроила рожу потолку, потом стенам, но ничего не произошло. Враг был хитер и делал вид, будто не замечает моих дерзких выходок. Надо быть начеку.
Ринри застал меня, когда я показывала язык какой-то современной картине.
– Тебе не нравится Накагами? – спросил он.
– Нравится, – совершенно искренне сказала я, глядя на картину, где все было погружено в потрясающую тьму.
Ринри, наверно, пришел к выводу, что бельгийцы всегда показывают язык картинам, которые их особенно волнуют.
На столе меня ждали восхитительные яства: шпинат с кунжутом, заливные перепелиные яйца с тисо, морские ежи. Я набросилась было на эту роскошь, но заметила, что Ринри не ест.
– А ты?
– Я это не люблю.
– Зачем же приготовил?
– Для тебя. Мне нравится смотреть, как ты ешь.
– Мне тоже нравится смотреть, как ты ешь, – сказала я, скрестив руки на груди.
– Пожалуйста, ешь, это так красиво.
– Я объявляю голодовку и буду голодать до тех пор, пока ты не принесешь себе еду.
Для меня было пыткой его огорчать и главное, бороться с искушением немедленно сожрать все эти чудеса, от которых я не могла отвести глаз.
Ринри уныло поплелся на кухню и вернулся, неся итало-американскую салями и баночку майонеза. «Нет, он не сделает этого!» – ужаснулась я. Однако он сделал: съел всю салями, намазывая каждый кружок сантиметровым слоем майонеза. Что это было: месть или вызов? Делая вид, будто мне все равно, я продолжала наслаждаться гастрономическими изысками, пока он кудахтал от удовольствия, поедая этот кошмар. Он заметил мое каменное лицо и ехидно сказал:
– Ты же требовала, чтобы я поел?
– Ну да, я очень рада, – соврала я. – Мы оба едим то, что любим, и это замечательно.
– Мне хочется пригласить друзей, чтобы представить их тебе. Ты не возражаешь?
Я не возражала. Решили, что вечеринка состоится через пять дней.
Были каникулы. За все это время я ни разу не вышла из бетонного замка. Ринри обращался со мной как с принцессой. На столе в гостиной, под картиной Накагами, он поставил для меня лаковую шкатулку с набором для письма. Мне было не по себе, я никогда не писала в таких условиях. Чтобы сочинять, ничего нет лучше дешевых принадлежностей, даже попросту бросовых. От лака потели пальцы, и я запачкала рукопись.
Ринри ошалело смотрел на меня, и моя ручка застывала в воздухе. Тогда он с умоляющим видом изображал, будто водит рукой по бумаге, показывая мне, чтобы я писала, и я поняла, что можно просто калякать что попало, раз ему это так нравится. Как герой «Сияния», я тысячу раз написала, что схожу с ума. Но за отсутствием топора не смогла доиграть его роль до конца.
До сих пор единственной известной мне формой жизни вдвоем была наша жизнь с сестрой. Но поскольку она мой полный двойник, это было не совместное существование двух разных людей, а скорее жизнь идеального существа в полном ладу с собой.
С Ринри для меня все оказалось новым, пронизанным очаровательной неловкостью. Эта жизнь напоминала водяной матрас, на котором мы спали, неудобный, старомодный, смешной и по-своему трогательный. Наша близость строилась на том, что мы вместе испытывали волнующий дискомфорт.
Когда Ринри называл меня красивой, мне полагалось все бросить и застыть в той позе, в какой он меня застал, почти всегда странной. А он ходил вокруг меня и восклицал: «О!» Я терялась. Однажды я вошла в кухню, где он что-то стряпал. Мне попался на глаза помидор, и я решительно вгрызлась в него. Ринри испустил вопль, я подумала, что это очередной приступ восторга, и замерла. Но он вырвал у меня помидор, крича, что это портит цвет лица. Я сочла такое поведение неслыханным, тем более со стороны пожирателя салями с майонезом, и отняла помидор. Он безнадежно вздохнул, скорбя о тленности белизны.
Иногда звонил телефон. Он отвечал подозрительно кратко и скупо. Разговоры длились не больше десяти секунд. Я еще не знала, что в Японии так принято, и снова забеспокоилась, не принадлежит ли он к якудза – на эту мысль еще в самом начале навел меня его сверкающий «мерседес». Ринри ездил за покупками и возвращался через два часа с тремя корешками имбиря. За этим наверняка что-то крылось. К тому же через сестру он мог быть связан с калифорнийской мафией.
Потом, когда его невиновность уже не вызывала сомнений, я поняла, что правда еще более невероятна: он действительно тратил два часа на то, чтобы выбрать три корешка имбиря.
Время почти не двигалось. Я могла ездить в город, но мне такое даже в голову не приходило. Мне нравилось мое затворничество. Когда Ринри отлучался по своим таинственным делам, мне хотелось воспользоваться одиночеством, чтобы совершить какой-нибудь скверный поступок: я слонялась по бетонному замку, ища, что бы такое испортить, и не находила. Махнув рукой, я садилась писать.
Он возвращался. Я церемонно встречала его, называя данна-сама (господин, хозяин). В ответ он изображал самоуничижение, падал ниц и называл себя «раб твой». Подурачившись, он демонстрировал мне покупки.
– Три имбирных корешка, здорово! – ахала я.
Мысленно я уже участвовала в конференции на тему «Жены знаменитых преступников». «Как вы узнали, что ваш супруг – глава преступного клана?»
Я пыталась разгадать, что кроется за малейшими его поступками. Иногда он вел себя очень интересно. Устанавливал посреди гостиной большую бамбуковую кадку с песком. Разглаживал поверхность, а потом чертил на песке каббалистические знаки пальцем ноги.
Я пыталась разобрать, что он пишет, но он в смущении стирал написанное пяткой. Это, в моем понимании, подтверждало криминальную версию. С невинным видом я спрашивала, что значат его упражнения в каллиграфии.
– Это чтобы сосредоточиться.
– Сосредоточиться для чего?
– Ни для чего. Человек всегда должен быть сосредоточен.
Ему это не особенно помогало: он постоянно витал в облаках. В конце концов я поняла, что мне это напоминает.
– Христос в сцене с грешницей, – сказала я, – тоже пишет на земле.
– А-а, – отозвался он с полным безразличием, которое вызывали у него религиозные темы (кроме тамплиеров, бог весть почему).
– Знаешь, на кресте, где распяли Христа, римляне написали: INRI[26]. Это же, без одной буквы, твое имя.
Я объяснила ему, что такое акроним. Мне удалось его заинтересовать.
– Почему же у меня больше букв?
– Потому что ты не Христос, – высказала я свое предположение.
– Или у Христа была еще одна буква впереди, «Р». От слова «ронин»[27].
– Много ты знаешь выражений, где латынь смешана с японским? – не без язвительности спросила я.
