Эдвард Докс - Каллиграф
Проще говоря, моя проблема с «Неразборчивым» состояла в следующем: некоторые его строки были дьявольски длинными и не помещались на этой чертовой странице.
Все начинается с первой строфы:
Люблю златокудрых, блондинок, шатенок, брюнеток.
Застенчивых барышень и хладнокровных кокеток,
И чопорных леди, и их шаловливых служанок,
И сельских простушек, и томных пустых горожанок.
И ту, что под шляпой глаза свои тонкие прячет,
И ту, что как пробка суха, и вовек не заплачет,
Крикливых и робких, бесхитростных и лицемерных —
И эту, и ту, и другую, не нужно лишь верных!
Несмотря на все технические сложности, вы легко поймете, почему «Неразборчивый» стал одним из моих первых фаворитов. Мне нравится исчерпывающий перечень вводной строфы. Вы сразу чувствуете, как хорошо повествователь знаком с материалом, когда он пишет «тонкие глаза», «как пробка суха»: казалось, мне всегда были знакомы эти сравнения.
Конечно, повествователь не может быть полностью приравнен к самому Донну: отчасти это стихотворение является упражнением в портретных набросках по мотивам «Любовных элегий» Овидия. Но, между нами, я не вполне уверен, что это лишь отстраненная зарисовка. Хотя Донн старательно разыгрывал роль скучающего придворного, я убежден, что заключительные строки выражают его собственные чувства:
Ограбь, но не держи и дай уйти,
Я странствовал через тебя, и мне ль
Стать лишь твоим, поскольку ты верна?[32]
Это не бравада и не показуха. Слова «странствовал через тебя» на первый взгляд кажутся случайно подобранными, вехой на пути к большому глаголу: «Стать», но в них есть горький и туманный смысл. Кроме того, английское travel – «путешествие, странствие» может ассоциироваться с французским travail – «работа», и, конечно, какое бы слово ни появлялось на странице, значение омофона будет связано со звуками, отдающимися эхом в разуме читателя (слушателя) – именно к этому и стремился Донн. Кроме того, здесь есть и насмешливое негодование по поводу того, каким проклятием может стать женская верность. Но третья строфа нравится мне больше всего.
Венера песнь услышала мою,
И поклялась она разнообразьем,
Любви ценнейшим даром, с безобразьем
Покончить этим…[33]
Дня Донна недостаточно того, что богиня признает, что разнообразие является самым ценным даром любви; он заставляет ее клясться в этом. И когда вы читаете, а тем более пишете это стихотворение целиком, ключевая строка производит впечатление случайной на фоне общего построения аргументов. Однако у Донна нет ничего en passant [34], и это, казалось бы, ничем не выделяющееся слово становится главным: дня Донна «разнообразие» было центром и смыслом всего происходящего.
И для меня тоже.
Но как объяснить это Люси?
Телефонные звонки и молчание в трубке начались через день после катастрофы и продолжались с нарастающей частотой в течение последующей недели. В самое разное время дня и ночи – как раз в тот момент, когда я пытался вывести сложную в исполнении вертикаль буквы «к», или как только я закрывал глаза, пытаясь уснуть, – безжалостный преследователь внезапно вторгался в мою жизнь. Злонамеренный звонок мог заставить меня опрометью мчаться в холл, чтобы поднять трубку и успокоить моего мучителя до следующей атаки, обрушивающейся на меня через две минуты или через семь с половиной часов, скажем, в 3.36 ночи. Люси ни разу не заговорила, но я знал, что это была она. Она даже не сочла за труд скрывать свой номер.
Несколько дней я занимался одним и тем же, пытаясь пролить свет на ситуацию, обвиняя себя и думая, что раз уж я сам допустил такое безобразие, значит, заслужил и этот кошмарный телефонный террор. Самым трудным было спокойно говорить в трубку «алло» – ведь мог позвонить и кто-то другой.
К середине второй недели я понял, что не могу больше это выносить. Я выдернул телефон из розетки и временно прервал все контакты с внешним миром. Что еще я мог сделать? Я несколько раз пытался говорить в молчащую трубку. Я пытался сам звонить несчастной. Я даже пытался «перемолчать» ее: мы оба просто сидели с трубками в руках на разных концах линии, вслушиваясь в дыхание друг друга и изо всех сил стараясь ни в коем случае не вешать трубку первым. Так проходил час за часом, пока не наступала безмолвная ночь. Ничто не действовало.
Я понимал, что Люси не виновата в моей тупости, она не заслужила такого. И еще я отлично знал, что только полный идиот мог допустить такую банальную и отвратительную развязку. Поначалу я думал через день или два после случившегося зайти к ней, в дом ее матери, но побоялся, что это принесет больше вреда, чем пользы. Нет, Люси была явно не заинтересована в продолжении дискуссии. Даже самые горячие извинения казались ей омерзительной ложью. Не объяснять же ей, что я нашел человека, разделяющего мои взгляды на безнадежную противоречивость чувств, и этот человек – сибарит и поэт-метафизик, живший в XVII веке. А еще – что я глубоко убежден: верность (не говоря уже о браке) зачастую приводит к состоянию психологической апатии, напоминающей смерть. Нет, объяснять все это Люси – увольте!
И все же что-то надо было делать. А потому в самом конце марта, в субботу, я сел за стол, чтобы написать короткое письмо в надежде, что его сожжение, разрывание на кусочки, поедание или смывание в канализацию окажет оздоровительный, терапевтический эффект.
Выбрав для такого случая мой любимый вариант изящного курсива, я начертал пару абзацев, в которых в самых черных тонах обрисовал самого себя, чтобы она могла поверить в искренность моих слов, я смешивал правду и вымысел так, чтобы их невозможно было расчленить. Встав таким образом на отстраненную позицию человека, обладающего высокими и незыблемыми моральными принципами – совершенно несовместимыми с обычными человеческими взглядами, – я подошел к сути дела и в самой деликатной и осторожной манере, на которую только был способен, посоветовал ей забыть все, что связано со мной, и идти вперед по жизни, не оглядываясь на прошлое.
При всем при том должен признать, что письмо выглядело несколько лицемерным. Возможно, я описал свое поведение в слишком черных красках, дав основания заподозрить меня в попытке манипулировать ею. А это может вызвать новый приступ гнева. Или письмо вышло чересчур витиеватым? Не исключено. Но по своему опыту я знал: лишь у немногих хватает духа уничтожать мои письма. И я был уверен: несмотря ни на что, Люси прочитает его, причем не один раз, если и не сохранит его навсегда. И, вероятно, со временем она сумеет понять мои намерения и мотивы.
«Да пошло все к чертовой матери», – подумал я после того, как закончил письмо. Приближался субботний вечер. Наступало время покончить с добровольным отшельничеством и вновь вступить в мир кокетства и флирта. Для начала надо забрать белье из прачечной и запастись провизией у Роя, этого разжиревшего Гитлера.
В субботу около четырех я вздохнул и включил телефон. И прежде, чем он вновь зазвонит, я поспешил покинуть квартиру, захватив с собой пакеты для продуктов.
Надо признать, что без Роя и его сына Роя Младшего я бы умер. В основном я покупаю продукты именно у них. (Супермаркеты стали совершенно невыносимы – огромное количество людей постоянно вовлекает вас в подробности своей домашней жизни: мамаши и папаши, семейные пары, одинокие личности – все как будто стремятся привлечь к себе взгляды всех окружающих, включая и служащих магазина.) Главное удобство магазинчика Роя было в том, что он закрывался только на Рождество и на те часы, когда Рой просто физически не мог дольше бодрствовать. Рой Младший, семнадцатилетняя худая и несколько менее сумасшедшая копия Роя Старшего, был единственным, кому дозволялось помогать хозяину в ведении торговли. Из этих двоих, несмотря на его манеру разглагольствовать о том, что он считает «крупными сделками», менее опасным казался Рой Младший; во всяком случае, у него не наблюдалось отцовского мрачного дара психологического изматывания клиентов, равно как и угрожающих интонаций йоркширского акцента старшего Роя. Не будет преувеличением сказать, что я подружился с Роем Младшим, как можно подружиться с соседом; он приносил мне все, что я заказывал, в любое удобное для меня время, а также помогал мне выбираться из запутанных ситуаций (а их было немало), когда мне требовалось что-нибудь неожиданное – скажем, такси-малолитражку. А главное, выбор продуктов и их качество в магазине Роя просто поражали; а если случалось, что мне было нужно то, чего у них в ассортименте не оказывалось, их профессиональная гордость требовала доставить мне любой товар, большой или маленький, не позднее чем за два часа.
– И пакетик кешыо, – сказал я.
Поставив перед кассой корзину, битком набитую провизией, я встал перед гладким деревянным прилавком, с пакетом белья из прачечной под мышкой.
