Эдвард Докс - Каллиграф
Люси подняла голову и улыбнулась. В руке у нее был шнурок от телефона.
– Хорошо, давай. Только не торчи там два часа.
О, счастье, счастье! Она погрузилась в свои дела, сосредоточенно изучая какие-то функции телефона, а может проверяя сообщения. А потом прошла в гостиную. Неужели мне удастся выскользнуть из смертоносных челюстей поражения прямо в сладкие объятия победы?
Я развернулся и нырнул в спальню.
Я глубоко вздохнул, оглядываясь кругом. Что за бардак! Но времени не было. Единым движением я сгреб все разбросанные вещи и бросил на дно шкафа. Затем быстро застелил постель. После этого торопливо собрат все бокалы, бутылки – и пустые, и полупустые – чтобы отправить их в шкаф следом за вещами. Но именно в этот момент, когда я стоял с бутылками в руках, дверь за моей спиной скрипнула.
Я не успел даже обернуться, как Люси бросилась на меня. Я видел, как в глазах у нее закипают слезы. Я почувствовал ее ладонь на своем лице. Это нельзя было назвать честным ударом. Она попала в скулу. Я пошатнулся от неожиданности и упал спиной на кровать, все еще держа в руках бутылки. Яркие брызги французского красного вина веером разлетелись по белым ирландским простыням.
Прежде чем я смог встать, Люси уже повернулась спиной ко мне. Она покинула комнату, не оглянувшись, и яростно хлопнула входной дверью. Я слышал ее торопливые шаги по ступеням, вниз, до самой входной двери, которая с грохотом захлопнулась. А потом на мгновение воцарилась тишина, нарушенная шумом мотора.
Она уехала.
Я некоторое время лежал неподвижно.
Затем медленно поднялся, недоумевая, что случилось, и прошел в гостиную. Там на столе, перед окном, стояли две нераспечатанные бутылки вина – рядом с доской для игры в «скрэббл», на которой по-прежнему красовался кроссворд из непристойных слов. А под одной из бутылок лежала записка:
Джаспер/
Твои ключи под подушкой. Я купила вино, потому что все твое мы выпили. Правда, я хорошая девочка ? Твоя подружка показалась мне ужасной занудой – может, объяснишь ей, что в воскресенье утром надо валяться в постели? Я придумала для тебя слово из восьми букв, которое начинаюсь бы с «с» из слова cock [28]: как насчет connerie (это значит – faire une [29]). Ты получишь бонусные очки за использование всех букв.
СесильЧасть вторая
5. Неразборчивый
Ограбь, но не держи и дай уйти,
Я странствовал через тебя, и мне ль
Быть лишь твоим, поскольку ты верна?[30]
Как я и сказал Сесиль, когда я начал работать со стихами Джона Донна, я почти ничего о нем не знал – смутные представления и полузабытые факты – вот и все, чем я располагал. Я припоминал отдельные строчки: «Смерть, не гордись, что иногда тебя/ зовут непобедимой и ужасной…» (Священный сонет X); «…никогда не спрашивай, по ком звонит колокол; он звонит по тебе…» (Медитация XVII); «Человек – не остров…» (Медитация XVII). Но у меня как-то не находилось времени, чтобы внимательно читать его сочинения. И о жизни его я знал немного: лишь то, что он был современником Шекспира и под конец жизни стал настоятелем собора Святого Павла.
У профессии каллиграфа есть одно неоспоримое достоинство: ты имеешь дело с первоклассными писателями. И со временем ты начинаешь очень хорошо разбираться в их работе – вероятно, более интуитивно, чем ученые, и, безусловно, более глубоко, чем средний читатель. (Все-таки ты переписываешь стихи медленно, буква за буквой.) Полагаю, здесь возникает связь, похожая на ту, что существует между музыкантом и композитором: аудитории нравится слушать произведение, профессорам-музыковедам нравится анализировать и разбирать сочинение по частям, но только музыкант по-настоящему живет его энергией.
В поисках топлива для костра своего вдохновения – насколько я помню, это было во время работы над «Неразборчивым» – стихотворением, за которое я взялся после «Восхода солнца» и «Разбитого сердца» – я понял, что необходимо больше узнать об авторе. А потому я решительно отринул повседневную суету и отправился в библиотеку, чтобы найти хорошую биографию Донна.
Я выяснил, что в жизни Донна было два важных события. Во-первых, в 1601 году, в возрасте 29 лет, он тайно женился; во-вторых, он отошел от католической веры своих родителей, приняв сан священника англиканской церкви.
Его жена Энн была дочерью богатого землевладельца из Суррея. Донн встретил ее, когда служил секретарем Лорда-Хранителя.[31] К несчастью, у Донна не было ни состояния, ни положения в обществе, которые бы позволяли ему претендовать на брак с этой девушкой. Хуже того, вскоре он обнаружил, что катастрофически просчитался, когда позднее написал письмо тестю, в котором признался во всем. Вместо прощения его ждали бесчестье и потеря должности. Его даже на короткий срок посадили в тюрьму. Соответственно, все его надежды на карьеру рухнули. Следующие двенадцать лет он провел, с трудом зарабатывая на жизнь на задворках общества, в котором он блистал в молодости. Одной из главных причин посвящения в сан и перехода в лоно англиканской церкви в 1615 году стала полная невозможность найти другую достойную работу. И почти сразу после посвящения король Яков I назначил его королевским капелланом.
И тут самое время поговорить о религии. Донн был воспитан в хорошо известной благочестивой католической семье в то время, когда быть католиком означало подвергаться смертельной опасности – вплоть до публичной казни через четвертование, повешение и так далее. По матери он был родственником Томаса Мора; его дядя стал главой тайной иезуитской миссии в Англии и был схвачен при попытке бежать из страны во время шторма и отправлен в Тауэр; младший брат был арестован за то, что приютил у себя католического священника, и умер в тюрьме, когда самому Донну был 21 год. Доставшиеся ему по наследству традиции мученичества и верности ультрамонтанам – сторонникам абсолютной власти Римского Папы – определяли основу его жизни; он все время вынужден был отдавать себе полный отчет в том, что означает принадлежность к католицизму.
Несмотря на всю важность этих событий и обстоятельств жизни поэта, я должен честно признать, что Джон Донн стал мне намного симпатичнее, когда я узнал другие подробности его биографии. Читая разные документы, я натолкнулся на полученное из первых рук описание человека двадцати с небольшим лет, оставленное сэром Ричардом Бейкером. В нем рассказывается о том, как «покинув Оксфорд, [Донн] жил в районе, где располагались лондонские юридические фирмы, не распущенно, но очень чисто; великий дамский угодник, великий игрок, великий сочинитель причудливых стихов». Вполне естественно, что эта характеристика озадачивает и привлекает: портрет записного волокиты, который был «не распущенным, но очень чистым». «Вот это мужчина», – подумал я.
Стихотворение «Неразборчивый» стало не только отправным пунктом моего странствия по миру Джона Донна, не только первым его сочинением, коснувшимся меня лично, но еще и сложной технической проблемой. В работе над стихотворениями «Восход солнца» и «Разбитое сердце» я использовал ту схему расположения текста, которую уже применял ранее, переписывая сонет Шекспира. С удовольствием упомяну, что эта схема восходила к рукописи моего любимого каллиграфа и образца для подражания Жана Фламеля, секретаря герцога Беррийского, жившего в начале XV века. Однако теперь, с третьим стихотворением Донна, у меня возникли проблемы.
Почерк «бастарда», популярный во Франции и Англии в XV–XVI веках, и названный так, поскольку в нем соединились черты нескольких стилей и приемов письма, Сол, Уэсли и я сам признали подходящим для текстов Донна. Это один из самых гибких стилей; в нем существуют множество правил относительно точных интервалов и пропорций букв, а также и вариантов их начертания. Хороший каллиграф должен знать эти правила, затем пренебрегать ими, а потом толково и оригинально интерпретировать. Но даже подобная свободная интерпретация оказывается непригодной, когда сталкиваешься с беззаконным миром поэзии. Оставим в покое проклятый вопрос формального построения стиха; забудем о возможном беспорядке, возникающем при написании особых деталей (курсив или подчеркивание? соотношение строк? лигатура? засечки и волосяные линии?); давайте вместо этого рассмотрим более широкую проблему размещения текста на странице. Например, как можно рассчитать ширину полей, интервалов между словами и буквами, если все строки имеют разную длину? Серьезные поэты имели серьезные основания, чтобы писать именно так, и каллиграф не вправе вторгаться в это построение и разрывать поэтические строки. Но зачастую эстетическое впечатление от такого рода нерегулярности – даже при самом замечательном почерке – это ощущение сумятицы и отсутствия гармонии, умаляющее значение самих слов. Так что графическая структура поэтического произведения сама по себе является проблемой. Однако если речь идет о собрании рукописей, дело становится еще сложнее, поскольку в одной строке два слова, а в другой – тринадцать, и все их надо написать одним и тем же почерком, в одних пропорциях. Подумайте только: в «Песнях и сонетах» Донна использовано сорок шесть различных стихотворных форм, и лишь две из них встречаются более чем один раз.
