Петер Эстерхази - Производственный роман
Ну, а мастер продолжил. «Дети мои. Идите в город. Там вы повстречаете несущего пивную кружку человека. Идите за ним и там, куда он войдет, скажите хозяину: мастер прислал спросить, где те покои, в которых я с товарищами могу вкусить ужин? Он покажет вам просторные, обставленные для приема пищи палаты». Вот что прозвучало у подножия облезлых, за копейки выстроенных заново раздевалок. Правый Крайний поморщился. И когда он бросил туда взгляд, сказал: «Петике». Остановились, как не раз бывало, на кабаке господина Дьердя. Он пришел раньше, сел рядом с господином Дьердем у «мертвого» игрового автомата. Большой брат утомился. «Мяса достал и картошки дешевой». — «А салат? Салат будет?» (При появлении на горизонте какого угодно совместного ужина он тотчас же интересуется насчет салата. Напр.: «Разобьете «Теши» — ужин в «Барашке»!»; «Спасибо, господин Пек! Салат будет?»; «Если, то». «Салат с огурчиками?» и т. д.) Господин Дьердь не ответил. Иногда мастер его утомлял.
Вошла женщина. «Посмотри-ка на мамочку, — сказал шинкарь, — в меня влюблена». — «Естественно». Однако что-то в этом, наверное, в самом деле было, потому что женщина стала донимать господина Дьердя. Когда она ушла — спешила назад в свой табачный киоск, мастер произнес следующее: «Так с тобой разговаривала, как плохая жена». — «Видал, — ответил с детским воодушевлением господин Дьердь, — чему он обрадовался? — Но затем по быстрому невнимательному взгляду младшего брата в сторону увидел, что тому чуточку скучно, взрыв эмоций устроен скорее ради мастера. — Видал? Этим она себя и выдает». — «Обычно так делают» — проворчал известный всей стране писатель. Рядом с ними остановилась старушка с ведром и половой тряпкой. Голова у нее сильно тряслась. «За двадцатку убирает туалет, — шепнул господин Дьердь. — Окупается. Знаешь, какая жуткая работенка?» Мастер не стал выдавать секрет своего убогого (армейского) опыта. Бабулька беззубо улыбнулась господину Дьердю. (После удаления старушки мастер не удержался от того, чтобы не сказать: «Приятель, думаю, ей тоже… ей ты тоже симпатичен». — «Ничего девчонка», — сверкнул глазами молодой мужчина, поскольку был охотником до шуток). Бабулька говорила и во время разговора, в такт ему и голове, ритмично трясла ведром, которое «безбожно громыхало». «Дьюрика, чего удивляться, что вам-с эта баба не нужна…» Это было как наваждение: туалетная тетенька говорила как господин Кашшак.[120] «Дьюрика, говорю вам, вы правы. Если бы я была мужиком с тысячей хуев, — здесь она захихикала, так что мороз прошел по коже, — с тысячей хуев, то и 1001-й не доверила этой бабе». — «Ладно, мамаша, глотните пятьдесят грамм черешневой, а потом марш домой». — «Домой, домой…» — стала бормотать, вновь уйдя в себя, старуха, но господин Дьердь безжалостно направил ее к стойке. Мастер испытал виноватое облегчение.
Он изволил было подняться, но поскольку господин Дьердь продолжал держать ладонь на его плече, план потерпел фиаско. «Да сядь ты, поговорим немножко». Мастер не знал даже, плакать или смеяться. «Вот-вот, друг мой, или». «Такую конфетку сделаю из этой пивнухи», — и обвел вокруг рукой. «Полкоролевства», — перевел мастер движение руки на человеческий язык. «Во-первых, пущу вдоль пожарной стены душистый горошек. Мать уже спросил, когда нужно сажать душистый горошек». — «И сказала?» — «Все мямлила чего-то, я ей говорю, нечего воду в ступе толочь, говори быстрей, обиделась, выгнала, непочтительность, мол, проявил». Мастер набрал в грудь воздуху, чтобы начать серию возражений, которая должна была, как обычно, быть нацелена на отношение господина Дьердя к миру, но, вновь встретившись с быстрым косым взглядом, так воздух и выпустил: «Ф-ф-ф». Господина Дьердя неприятные вещи регулярно оставляют равнодушным. «Но за ужином пошла на мировую, пообещала, что спросит этого длинного типа, он в этом разбирается». Поразительно, сколько всякого народа не знает господин Дьердь — по сравнению с мастером. «Тот, высокий, который раньше жандармом был, кажется». Ему что-то припомнилось. «А не телохранителем?» — «Ну да». — «Настоящий muskeltier».[121] (Вот какую любезность он оказывает немецкому переводчику. Джентльмен просто.) «Во всяком случае, он старый поклонник семьи». — «В общем, сначала душистый горошек, потом пианистка». И мастера понесло: «Маленькая поблекшая старушка, сигареты, французский голос, в окне вывеска: КАЖДЫЙ ВЕЧЕР МАРГО, большими золотыми буквами…» — «Что-нибудь в этом роде», — прочувствовал все это господин Дьердь. «И здорово шарит в музыке». Мастер, по собственному утверждению, со словом «шарить» полностью утратил чувство языка. Давайте же проследим это языковую предвзятость in statu nascendi:[122] бродят они, скажем, с господином Чучу всю вторую половину дня, ни говоря ни слова, потому что у него здорово получается (шарит он в этом) молчать с господином Чучу, но затем, сидя на краю стадиона, на четверти бетонного кольца, или на бетонной лестнице, или просто на поваленном электрическом столбе, — последний смотрится на окружающем поле холме как огромная зубочистка, — один из них говорит, мотнув головой в сторону какого-нибудь стоящего игрока: «Здорово шарит». Второй (если же и т. д.) кивает: «Здорово». И мир входит в свою колею.
«И здорово шарит в музыке», — восхищался, значит, он будущей пианисткой, но господин Дьердь воистину охладил его пыл. «А, неважно, — сказал он мрачно, — главное, чтобы музыка была. Суть в другом». Хорошее настроение мастера сменилось было на плохое, когда господин Дьердь сунул ему листок бумаги. «Черновик. Посмотри, ты же все-таки великий стилист», — и подавил в себе смешок. Мастер приступил к чтению.
У. П. О.!Обращаемся к руководству П. О. с огромной просьбой перенести часы работы нашего заведения: с 10–22, как это было до сих пор, на 11–23. Основанием нашей просьбы является следующее: оборот заведения между 10-ю и 12 ч. составляет, по нашим подсчетам, макс. 500 форинтов. Значительное сокращение поступлений можно мотивировать оттоком клиентов в недавно открывшиеся рюмочные. Опыт, однако, показывает, что между 22-мя и 23 ч. доходы заведения могли бы возрасти, чем мы в какой-то мере смогли бы компенсировать сокращение утреннего оборота.
Просим поддержать наше предложение.
С уважением: + +Теперь стремительное равнодушие охватило его, кивнув, он вернул бумагу назад; сказав лишь: «Перед и нужна запятая». — «Да пошел ты».
По мере того как постепенно подтягивались ребята, рос круг обязанностей господина Дьердя, и пропорционально этому «рассеивалось» интимное, хотя и не лишенное натянутости уединение двух братьев. «Господа, — поклонился заместитель заведующего, — нам удалось зарезервировать для вас отдельное помещение». С этими словами он указал на три сдвинутых в углу стола. Еще не утихло сдержанное веселье по этому поводу, как господин Дьердь оказал новую любезность. Ибо к нему подошел дядя Фаркаш, волосок, дескать, в пиве обнаружил. «Где?» — спросил господин Дьердь с громогласной любезностью. Старик показал. «Папаша, это не волосина, а отметка на стекле». — «Знак? Внутри?» — «Конечно, отметка, что до сих пор надо наливать». — «Тогда, сынок, забери-ка это назад и налей до сих пор». И пристыженному господину Дьердю пришлось выполнять законное требование. Мастер подозревал, что младший брат с самого начала знал, чем все закончится. «Дочери дяди Фаркаша!» — продолжал он развивать мысль. Эдит и Клари. Долгое время их образ мучил мастера грызущим чувством вины. То было вечнозеленое католическое чувство греховности: он еще в школу не ходил, когда прятался с обеими дочерьми в мешок! Сначала с одной, потом с другой. То была очень хорошая игра, «игра в самоубийц или что-то в этом духе», лицо у него краснело, жарко, помнится, было. Только потом возникла перспектива греха и резвым играм пришел конец. Он изволил струсить; «к сожалению». Затем для дяди Фаркаша наступила черная полоса, он все пропил. А как он тогда заявился на выпускной банкет к своим девочкам, в толпу разнаряженных пештских дам с турнюрами! Поверьте мне, то была сцена, достойная пера писателя. «Скандальная сцена, достойная пера, наверное, более раннего (пожилого?) писателя… Знаете, mon ami, дядя Фаркаш был великолепен. Отмечу, он и по сей день является таковым. Даже по отношению, например, ко мне сохраняет марку. — Так за это он его и уважает! — Как он появился, в лохмотьях, худой, небритый, и все же, как будто, ни на что не претендуя, ни на салями, ни на ветчину. Я — это я, вы — это вы; я не сержусь. Такой он был. Конкретно, он, конечно, хотел есть, салями, ветчину. Утверждать, что девушки несказанно обрадовались, было бы, конечно, преувеличением. И конечно, скандал тоже был; на поверхности всегда находятся скандалы», — оборвал он цветную нить повествования.
В это время появился господин Арманд, как первый среди равных. Подсел к столу, где уже сидело несколько человек, среди них и мастер. Но подсаживание к столу не вошло в число старых добрых традиций: кто-то вставал и шел смотреть, как играют в игровые автоматы, или даже начинал играть сам, или выпивал с господином Дьердем, пока тот колдовал над кружками, а в это время и другие подходили, и их ожидала та же самая судьба. У игрового автомата стояла девушка. «Развалюха». Однако господин Чучу сказал: «Вместе со мной в первый класс ходила». Мастер был деликатен (как наследный принц, ха-ха-ха). «Но сейчас она, кажется, и за скромное вознаграждение…» — «За кружку. Но если попросить, то и безвозмездно». — «Потасканная уж очень». — «Одного со мной возраста», — повторил, в качестве довода, господин Чучу. «Слаба на передок?» — «Да ну. Обыкновенная шлюха».
