Петер Эстерхази - Производственный роман
Обзор книги Петер Эстерхази - Производственный роман
Петер Эстерхази
Производственный роман (повес-с-сть)
Если, тогда это случайность.
Глава I (или краткая), в которой на сцене появляется товарищ генеральный директор, как раз в момент разлада с самим собой, чему имеется множество причин, поскольку он один из троих братьев-близнецов, каковой факт забавен лишь на первый взгляд, ведь число неминуемых рубашек, галстуков, панталон, перстней с печаткой, а также повествований уже предвещает сплошную печаль, разделить которую придется и Читателю
Мы не находим слов1[1]. Мы обратились в камень. Испуганно моргаем: неужели мы настолько во власти своих прихотей? Воздуха мало, но он есть. Живот вздрагивает от возбуждения, из-за этого кажется, что брюки нам велики. Вот мы уже потянулись к ремню (поясу). Приподняв полы пиджака, мы погружаем руки в карманы, шарим в них. Встаем на носки, затем опускаемся на пятки. Голова вздрагивает, копание в карманах приобретает разнообразный темп: темп покачивания, головы, сердца2. Мы что, теперь можем думать что угодно? Неужели мы настолько зависим от обстоятельств?
Мы бы с удовольствием двигались в избранном направлении и с удовольствием повернули бы назад. Мы разрываемся между отчаянием и надеждой. Может, нам спокойно и с ответственностью завопить? Но ведь мы — ярко выраженный представитель бухгалтерского мышления? Однако мы уже так долго смотрим на эти разноцветные телефоны и папки и фикус в дальнем углу, что это нас не успокаивает. Мы и не успокаиваемся.
Между тем мы выглядываем в окно, держа руки в карманах, покачиваясь; это нас «молодит». Мы моложавы. Теперь у нас появляются вокруг глаз морщинки уже не только когда мы смеемся. Во дворе видны наши сотрудники в несколько уменьшенном виде3. Они шевелятся; это хорошо.
Мы слишком о многом думаем. Скоро мы уже не будем знать, откуда ветер дует. Будем размышлять партикулярно. Утратим перспективы. Мы не предприятие, мы — живое существо, а предприятие таковым не является. Мы — жители Центральной Европы: с измотанной нервной системой и жесткой туалетной бумагой.
Мы не дрожим, как осиновый лист; мы в зависимом положении. Мы не любим себя. Кто-нибудь кого-нибудь увидит, заметит у того в глазу соринку, и конец! Пусть даже этот кто-нибудь склонен высказаться о соринке с позитивной точки зрения! В нашем глазу ни одной соринки, но человеческая душа многообразна. И, подобно величию, она, эта душа, проста: в министерстве мы копаем под самих себя. Нам, если хочется, можно знать, если мы этого захотим: мы — человек министерства. Нет, скорее, планового управления. Наши действия, направленные против самих себя, были бы уместны для демонстрации силы, но они неуместны здесь.
Равнодушно откладываем газету в сторону: всегда найдется какой-нибудь друг детства, который может доказать, который с удовольствием вспоминает, как мы накладывали шину пауку или — бр-р-р — отрывали ему лапки одну за другой. Мы решительно отворачиваемся от окна: мы гуманисты, мы классовые борцы, мы сознательны и каждую минуту каждого дня думаем о потребительском спросе, о нуждах народного хозяйства, валютном балансе и СЭВе, о проблемах и достижениях социализма во всем мире, о попытках улучшить эффективность производства и в то же самое время об интересах рабочего класса, особенно нам следует подумать об «интересах рабочего класса», мы думаем о прибыли предприятия, но мы за ней не гонимся, мы думаем о своем престиже, самолюбии и попытках самореализации, о роли, которую играем4, которую мы выбираем и которая выбирает нас, о… и еще мы думаем о партийном руководстве области, о нем мы думаем непременно, думаем мы, однако, и о влиянии общественных слоев, групп и организаций, из которых мы происходим, членом которых являемся, куда хотели бы попасть или мнение которых нам стоит считать важным, и напоследок, но не в последнюю очередь, мы думаем о том, чтобы при сборке навоя идентичные детали попадали на одинаковые станки, благодаря чему — тут мы бросаем взгляд на входящую секретаршу с перекошенным от ужаса лицом — время шнуровки, проведение основ по ремизе и ламелям сокращается.
Секретарша грешит против традиций, поэтому мы ее отсылаем. С вожделением смотрим ей вслед: просто есть у бедер такой трудноописуемый изгиб, против которого мы бессильны, и ради этих бедер (в количестве двух штук) мы готовы на все. «Допустимую погрешность» — результат ошибок при округлении (напр., 10-6) — мы рассматриваем с определенной толерантностью, звоним. Одной ягодицей сидим на своем письменном столе, от которого делегации оставили рожки да ножки5. Рассеянно листаем какой-то научный труд: а ведь после точки с запятой — если только потом не идет имя собственное — пишется маленькая буква. Что это такое, с упреком спрашиваем мы у входящей вновь секретарши. Черты лица у дамочки теперь разглажены, губы подкрашены она вертит задом, а взгляд твердый: демократия, Че надо, товарищ генеральный? Она вызывающе на венгерский манер, вскидывает голову, горячая, как древние пастушьи костры, дерзость начинает все быстрее струиться в ее жилах, она выпрямляется, волосы треплет сквозняком, притопывает ножкой. Красивая. Мы говорим тихо, чтобы она прислушалась. Мы недовольны, поскольку прочитали, что — и это у нас-то — награжден человек, получивший от 100 маток 136 ягнят. А ведь они могли бы ягниться и дважды в наших условиях. То же самое можно сказать и про случку свиней два раза в год; еще одну случку можно добавить. Мы задумываемся. Мы искренне считаем, что конец тому ягненку, которого заприметил волк, этот свирепый хищник. Чем красивее ягненок, тем скорее ему конец. Волк, и это нам хорошо известно, по-настоящему признает только один принцип: дубинку, которой помахивает здоровый пастух, сжав ее в крепком кулаке.
Волком мы называем страх перед новым, консерватизм, неорганизованность, лень, нетерпимость.
Пастухом мы называем дисциплину (социалистическую).
Дубинкой мы называем бесперебойную поставку сырья, сокращение простоев дня, позитивное использование времени на работе, интегрированное управление производством… процессографическое регулирование производственного процесса.
Ягненком мы называем народное хозяйство и растущую, развивающуюся, богатеющую и дорогую нашему сердцу социалистическую родину.
Секретарша внезапно прерывает свой танец, поворачивается к нам, и ее зрачки немного расширяются. Мы внимательно изучаем волосы у нее под мышками. Голодной куме капитализма хлеб на уме, но мы не дремлем. Отстраняем секретаршу от себя; мы не делали ей никаких предложений. Еще не и уже не: сейчас не. Много женских задниц ощупали мы этими руками, но кровь их не запачкала. Ожиданий как грязи. Стратегия у нас есть, но она не самая лучшая, есть также замечательные варианты компромиссов, один из них лучше всех, его мы называем самой лучшей стратегией, которая вот так и появилась. Из небожителей Энгельса призываем на помощь: тому, чего хочет каждый в отдельности, препятствуют все остальные, а того, что выходит, никто не хотел. Секретарша, несмотря на помаду, снова пугается. В самом деле, могут ли основным источником информации для нас служить различные официальные и полуофициальные материалы, заявления, протоколы и балансовые отчеты, даже если составляем их мы сами? В них довольно многих сведений нет, и много таких, которые не. Пожалуйте.
М-да: нет.
Товарищ генеральный директор, дорогой товарищ генеральный, горе-то какое, пособи. Мы оживляемся. Неужели товарищ Томчани и его окружение? Секретарша безмолвно кивает. Мы выделим время, будем разбираться, действовать, окажем влияние, наобещаем с три короба, перейдем на личности, вода во флягах будет свежей, а порох в пороховницах сухим, и все будет в самом лучшем виде. Мы бросаемся к столу, тяжело дышим. Просим принести логарифмическую линейку и «Горное дело» П. Дж. Проби.[2] Им ничего не будет, уважаемый товарищ генеральный директор? Нет.
Мы будем лезть из кожи вон, чтобы проверить ее на прочность в предстоящей кутерьме. Часы наши а они идут всё точнее, показывают.
Глава II, в которой появляется герой[3]6 Имре Томчани, а также побеждает справедливость; в других Главах тоже побеждает справедливость, но здесь особенно
Томчани нервно ходит по коридору Института, в котором лишь недавно рассеялся туман и запах кофе. В конце коридора слышится легкий шум. Что это? Он подходит ближе. Звуки раздаются из открытой двери. Имре останавливается. Черт побери. Заглядывает внутрь: там кто-то воюет со свитером: как раз пытается стащить его через голову. По количеству красноречивого реквизита Имре догадывается: уборщица. Добрый день, почтительно приветствует он. Она от испуга срывает с себя свитер. Именно этого он и хотел. А, это вы, Имрушка. Как вы тихо вошли, что-то случилось? Да нет, говорит молодой специалист по вычислительной технике. Женщина его не расспрашивает. Отвернитесь, говорит она, нагибаясь за своим синим халатом. Парень отворачивается. Она смеется надтреснутым смехом. Я вам так сказала, будто я женщина. А я ведь старуха. Имре не знает, что ответить, но, поскольку стоит спиной, чувствует, что отвечать и не надо. Представляете, Имрушка, этот пьяный кладбищенский сторож вчера вечером так завалился, аж до самого колодезного сруба долетел. Его садовой калиткой втолкнуло. Женщина застегивает халат. Ну, теперь можно поворачиваться. А эта жирная скотина, ведь любит же полаять, а все-таки не залаяла. Я проснулась, а этот стоит у края моей кровати. Кто бы мог подумать? Я имею в виду только свой возраст. И? Ну да, Уборщица кивает. Пел что-то из «Королевы чардаша», жутко фальшивил. Выходную арию Мишки. Потом перестал петь и съел у меня весь хлеб. Можно себе представить. Женщина садится на табуретку. Ноги по-мужски слегка расставляет в стороны. Туда пойдете? — она кивает в сторону Зала заседаний. Ну, будьте осторожны. На Ники Хорвата можете положиться. Мы вместе с ним раздавали листовки у господина Вайса, Он тогда еще молокосос был и ужасный хулиган. Большой шалопай. Смеется, качая головой. Не повезло этому кладбищенскому сторожу со мной. Так ясно помню, будто вчера это было. Приходит открытое письмо из армии, а в нем; пусть Шари Ковач напишет наконец Берти, а то он так отупел, что скоро совсем пропадет. Что еще за Берти? Да кладбищенский сторож Короче говоря, вернулся он домой. Договорились мы о свидании. Первое свидание в моей жизни. В маленьком городе. Вы можете себе представить, Имрушка? Да нет, откуда. Но я согласилась. Как-то полюбила я его за то, что он дураком может заделаться. Да он и заделался потом, страх как. Сидели мы в кафе, два мороженых, два коньяка. Я хорошо помню липкие кружки от стаканов на полировке стола. Ну а потом туда сели две мухи, знаете… и все, всему пришел конец. Наверное, я тогда была еще ребенком, но на меня такой смех напал… Конечно, от смущения, наверно. Ну, а этот недотепа и того хуже. Двухэтажная муха, говорит, вроде как в шутку. А меня тогда уже вконец смех разобрал. Бедный кладбищенский сторож. И как будто в продолжение этой истории, она говорит; там будьте поосторожней… Вы еще молодой и такой отзывчивый. А я чем старше, тем злее становлюсь и все труднее прощаю. Особенно, знаете, милый мой, глупость… Мне нужно идти, тетя Шари7. Женщина, не вставая, опускает руку в спортивную сумку «Адидас». Перед дверью в Зал заседаний парень оборачивается. Вот сколько он оставил, представляете, кричит ему женщина и показывает здоровенную горбушку. Томчани слушает ее и одновременно прислушивается. Что происходит в Зале заседаний? Сейчас там исполняется песня.
