Собрание сочинений - Сандгрен Лидия

– Это может показаться странным, – продолжила Фредерика, – но по отношению к ней у меня почему-то срабатывал своего рода инстинкт защиты. Да, именно так. В ней чувствовалась некая преждевременность, как будто она с рождения была взрослой и всё умела. Мартин и Густав воспринимали её как связующее звено с реальностью и здравым смыслом, но она ведь была ещё очень юной, просто бо́льшую часть собственных взрослых лет она провела за чтением и письмом. А узнать, что происходит в её голове, было отнюдь нелегко.

Потом они подружились – Сесилия прекрасно ладила со всеми, если ей не мешали работать, – и много времени проводили вдвоём. А один эпизод Фредерика не раз вспоминала уже после того, как Сесилия исчезла. Видимо, он произошёл в то самое лето, потому что Ракель ещё не родилась. Однажды вечером Сесилия по какой-то причине решила не работать, а поехать на велосипеде в город и пригласила с собой Фредерику. На узкой спине Сесилии парусом раздувалась рубашка, педали крутились легко и быстро, хотя дорога шла в гору. На вершине холма Сесилия остановилась, чтобы подождать Фредерику, а та, уже смирившаяся с перспективой навсегда остаться режиссёром-любителем, пожалела, что у неё нет с собой камеры, чтобы увековечить светлый образ на фоне терракоты и охры пейзажа.

Хорошо ориентировавшаяся в городе Сесилия провела Фредерику по средневековым улочкам к небольшой площади. Они сели за столик уличного кафе, Сесилия широко улыбнулась официантке, заказала белое вино и устрицы и попросила принести пепельницу. Фредерика отлучилась в туалет, а ровно в момент её возвращения рядом с их столиком появился и заговорил с Сесилией молодой мужчина.

За несколько дней до этого Фредерика стала свидетельницей обмена репликами между её новой подругой и другим мужчиной, который попытался познакомиться с ней на пляже. Сесилия тогда попросту сказала: monsieur, вынуждена вас прервать, я занята и продолжать разговор не могу. Monsieur спросил, чем она занята. Ça ne vous regarde pas ^[240], ответила Сесилия и вернулась к своей книге. Мужчина, видимо, не знал, как реагировать дальше. Возможно, он воспринял «нет» как призыв к возобновлению инициативы. Его сомнения явно затянулись, и он выглядел глупо – стоял, неприкаянно опустив руки, игнорируемый особой, вызвавшей его интерес, и рассматриваемый её подругой. Но тут подошёл Мартин, и навязчивый собеседник ретировался.

– Я вижу, тут опять женихи Пенелопы, – сказал Мартин, целуя Сесилию в макушку. Хотя он редко так поступал на публике.

– Да, я тку мою «тёмно-широкую ткань», – сказала Сесилия, повернув к нему лицо. Он обхватил её голову руками и поцеловал в губы.

Но сейчас Мартина поблизости не было – он сидел, склонившись над рукописью, которую никак не мог закончить и, почти как Пенелопа, каждую ночь в клочья разрывал страницы, написанные днём. А мужчина, остановившийся у соседнего столика, ничего не говорил о том, что Сесилия красавица, блондинка или типичная шведка – не произносил всех тех слов, от которых Сесилия отворачивалась, как юная кобылица отворачивается от слишком высокого препятствия. Он вёл себя во всех смыслах цивилизованно. Извинился, что помешал, объяснил, что пришёл на встречу с другом слишком рано и решил укрыться от солнца под маркизой. В вежливых фразах на понятном французском как бы звучало обращённое к Сесилии предложение: вы вольны прервать разговор и вольны позволить мне остаться. Оба варианта возможны с сохранением достоинства всех присутствующих.

– Пожалуйста, – сказала Сесилия, – вы можете подождать рядом с нами.

Он оказался английским археологом. Он заметил, что Сесилия читает драмы Эсхила. А он как раз специализируется на античной Греции и последние три месяца провёл на раскопках храма недалеко от Коринфа, что и объясняет его загар, – он почувствовал, что об этом надо сказать, чтобы они не приняли его за бездельника с какой-нибудь яхты. Такой жизни он бы, увы, не вынес, даже если бы ему её предложили.

Сесилия поинтересовалась, что это был за храм и какая храмовая деятельность там велась.

– Храм Афины Паллады, – ответил он и спросил:

– Вы же знаете её историю?

– Do tell ^[241], – предложила Сесилия.

И он рассказал им, что Афина Паллада – одна из центральных фигур греческой мифологии, богиня войны и мудрости – родилась, когда у верховного бога Зевса сильно разболелась голова, и её решили расколоть, чтобы посмотреть, что внутри не так. А оттуда вышла взрослая, облачённая в доспехи Афина.

Пока он говорил, Сесилия не спускала с него глаз. Она взяла сигарету из пачки, которую оставила на столе Фредерика. Мужчина поднёс зажигалку. Он наклонился, и его рука слегка коснулась её руки.

Дело в том, что Сесилия совсем недавно говорила об Афине Палладе за ужином. Её последний библиотечный улов включал в себя несколько книг по истории и мифологии Античности, этот интерес появился в связи с тем, что Мартин постоянно упоминал Гомера. И Сесилия наверняка знала миф, который по её просьбе рассказывал археолог. Фредерика задумалась, как ей относиться к этому факту, но тут на противоположной стороне площади появился растерянный персонаж со всеми атрибутами туриста: слегка тучный, красное лицо, мятый льняной костюм, фотоаппарат, висящий на шее, и карта, в которую он смотрел с выражением человека, только что обнаружившего, что он где-то свернул не туда.

– А вот и Пендлтон, – вздохнул археолог и посмотрел на наручные часы, – человек, который крайне свободно обращается со временем, за исключением времени, протекавшего до Рождества Христова. Там он чудовищно точен. Без сопровождающего его можно оставлять только на территории Кембриджа. Mesdames, был очень рад пообщаться. Au revoir.

Они видели, как он перешёл площадь и поздоровался с коллегой. Прежде чем они скрылись из вида, он с улыбкой оглянулся. Сесилия подняла руку в древнем приветственном жесте.

– Ты встречала его раньше? – спросила Фредерика.

– Петера? Никогда.

– Ты ему понравилась.

– Может быть. – Сесилия улыбалась, глядя в стол и вращая ножку бокала. – Как знать.

И только потом Фредерика сообразила, что археолог не представился по имени. Эту мысль она попыталась отогнать. Наверное, она просто прослушала. И всё равно сценка застряла в памяти, как песчинка, которую никак не вытряхнуть.

38

Поезд тронулся. Мартин Берг смотрел на картонную упаковку с обёрнутой плёнкой булочкой, йогуртом и мюсли. Живот свело. На утренний стокгольмский в кассе остались только билеты в первый класс, но какая Мартину от этого радость? По старой привычке, он сходил за чёрным кофе и взял по экземпляру всех дневных газет, включая «Дагенс индустри».

У еврейского кладбища пытался рассмотреть окна Ракели, но забыл, на каком этаже она живёт – втором или третьем. Вернулся к газетам. «Гётеборг постен» опубликовала некролог и крупное фото скоропостижно скончавшегося ХУДОЖНИКА ГУСТАВА БЕККЕРА.

Обнаружил, что забыл дома портфель. И у него нет рукописи, которую можно читать. Нет компьютера. Есть мобильный, но Мартин отключил звук и положил его во внутренний карман. До встречи с адвокатессой в мастерской оставалась ещё масса времени. Она предлагала офис, но он настоял на мастерской. «Вы там когда-нибудь были?» – спросил он у неё. «Нет», – ответила она. – «Тогда это последний шанс, – сказал он. Ведь так? Потому что скоро всё упакуют и прочее». – «Да, – ответила она. Почему бы и нет?» – «Pourquoi pas!», – воскликнул Мартин. Потом откашлялся и продолжил нормальным голосом: «Хорошо, да, отлично. Тогда увидимся там в час».

Сначала смерть, потом оглашение завещания. Надо составить своё, подумал Мартин. Рано или поздно что-то начнёт разрушаться в крошечных клетках мускулатуры и мозга. Я завещаю мириады бумаг моим детям, Ракели и Элису, они могут распоряжаться ими по своему усмотрению. Все маленькие записные книжки. Все полуготовые романы. Законченную на девяносто процентов магистерскую работу по литературоведению. Кипу бумаги, которую можно превратить в качественную биографию незаслуженно забытого писателя Уильяма Уоллеса. Пожалуйста, дети. Вот вам собрание сочинений вашего отца.