Анатолий Иванов - Повитель
У Петра замерло сердце: что сейчас скажет отец? Но отец, нахмурившись сильнее обычного, молча ушел на работу.
Уже перед самым отъездом Петра отец спросил:
— Жить-то где будешь? Родни в районе нет у нас…
— При школе интернат есть. Общежитие такое для учеников из других сел…
Подумав о чем-то, отец проговорил:
— Ладно… Только чтоб каждый месяц дня на три приезжал домой.
И Петр все годы, пока учился в школе, вынужден был строго выполнять это непонятное для него требование, пропускать уроки. В районе он купил самоучитель для баяна, выучил ноты и, приезжая, целые дни просиживал с инструментом на коленях. Петр видел, что это нравится отцу, и, незаметно для самого себя, усмехался.
Зато Григорий замечал эту усмешку. Робкая, чуть горьковатая, она в последние годы все чаще и чаще стала трогать крупные, резко очерченные губы Петра. И было для Григория в этой усмешке что-то знакомое, а вместе с тем, новое, непонятное.
— Чему смеешься? — спрашивал он.
— Я не смеюсь, тебе кажется, — отвечал Петр начинающим грубеть голосом.
— Что, что? Кажется? Ишь ты!
Петр смотрел на отца, пожимал плечами и отворачивался.
Григорий-то знал — не показалось! Вот отвернулся сын, а улыбка на его губах так и не потухла, теплится чуть-чуть, но чувствует он — разгорится она вовсю, будет жечь его, Григория, все сильнее и сильнее. И не потушить ему ее, не вернуть себе сына…
Несколько раз Анисья напоминала: баня разваливается, хорошо бы поставить новую. Наконец Григорий внял ее просьбам и сказал сыну:
— Слышь, Петро? Давай завтра свалим десятка два сосен. По первопутку вывезем, а зимой новую баню поставим.
— Ладно, — согласился Петр, как обычно.
Рубить сосны в бору, возле деревни, не разрешалось. Надо было идти в лес, окружающий Гнилое болото. Утром отправились туда. Григорий захватил двустволку.
Всю ночь сеял мелкий обложной дождь, и теперь под ногами хлюпала грязь. Когда кто-нибудь задевал неосторожно куст, обоих окатывало холодной, прозрачной водой.
Добрались до места оба промокшие.
— Замерз? — спросил Григорий.
— Ничего, сейчас согреемся.
Работали молча.
— Устал? — время от времени спрашивал отец.
— Нет, — упорно отвечал Петр, хотя готов был от усталости свалиться на мокрую землю и тут же заснуть.
Когда кончили валить деревья, Григорий взялся за топор.
— Ты посиди, отдохни, а я сучья обрублю.
Петр развел костер и стал сушить мокрую одежду. Тяжелый дым от сырых веток стлался по земле. Низом его тянуло в сторону болота, где время от времени тревожно кричали отставшие утки.
— Что, если попытаться достать к ужину парочку крякух, а? — спросил Григорий, с размаху всаживая топор в очищенное от сучьев бревно. — Ты как, Петро?
Подбросив хвороста в костер, Петр ответил:
— Опасно, говорят, в дождь по болоту ходить. Засосет.
— Эка страсть. Не впервой. Ты посиди тут.
Взяв ружье, Григорий нырнул под низкорослый осинник, уже наполовину растерявший свой ярко-красный наряд. Скоро почти дуплетом ухнуло невдалеке два выстрела, немного погодя еще один. Петр, подкидывая в огонь тяжелые сосновые лапы, ждал четвертого. Но вместо выстрела услышал чей-то крик:
— Э-э-з-э-э… Пе-е-етька-а-а!
Петр вскочил, но, растерявшись на мгновение, тут же сел. «Кто это кричит?» — подумал он, не узнав голоса отца.
— Пе-етька… Скорей, скоре-ей! Тону-у-у! Пе-е… Голос захлебнулся. И только теперь услышал Петр, как стучит сердце. Сорвавшись с места, побежал на крик.
Отца он увидел неожиданно, вывалившись из цепких зарослей кустарника, опутанного жесткими стеблями ежевики. Вернее, не отца, а его голову. Она торчала среди мелких кочек, на которых по весеннему зеленела травка и цвела розоватая водяница. Немножко подальше поблескивали небольшие зеркальца чистой воды.
— Топор-то… Эх, не догадался… Живо за топором, продержусь как-нибудь, — прокричал Григорий посипевшими губами, как только увидел сына.
Петька побежал обратно, поминутно спотыкаясь о травянистые кочки, разрывая грудью перепутанный кустарник. Бежал и думал: «Зачем топор? Веревку надо… Говорил же ему — засосет… Хотя, правильно, топор. Нарублю мелкого осинника, настелю до него… Ведь говорил же…»
— Скоре-ей! Не могу-у-у! — донесся слабый крик отца из-за деревьев и долго-долго, как показалось Петру, не смолкал. «Ведь потонет, потонет…» — замелькало у него в голове. Выхватив топор из бревна, он бросился назад.
— Вот здесь, вот здесь… руби, — задыхаясь, крикнул Григорий, показав глазами направо. Там, метрах в четырех от отца, росло на сухом мыску несколько корявых осинок. — Да скорей ты, черт!..
Между Петром и осинками, на которые указал отец, было чистое от кустарника пространство, покрытое такими же кочками, меж которых провалился отец. Петр секунду оглядывал их.
— Выдержат… Ты легкий, Петенька… С кочки на кочку, только не сорвись… И топор не урони.
Но Петр не слушал уже отца. Отталкиваясь от уходивших из-под ног кочек, он бежал к осинкам. У самой цели вдруг оступился, и ноги его провалились в клейкое ледяное тесто. С ужасом ощутил он, что опоры под ногами нет и они медленно погружаются все глубже и глубже. Петр вскрикнул, взмахнул руками и упал на живот. Руки тотчас провалились в зыбкую хлябь.
К счастью, во время падения Петр не выпустил топора, который ударился лезвием в трясину, прорубил ее и зацепился под жидкой грязью за корень дерева. Петр напряг все силы, обеими руками держась за топорище, подтянулся вперед. Потом схватился за ветки кустарника, росшего вокруг осин, выполз на твердое место. Один сапог остался в трясине.
С того момента, когда Петр оступился и упал, прошло несколько секунд. А Григорию казалось, что Петька барахтается в трясине уже целый час. В голове его что-то гудело, билось, но мыслей не было. Но когда Петр вылез, Григорий с надеждой подумал: «Может, не конец еще».
Способность соображать вернулась к Григорию, он выплюнул ржавую воду и прохрипел, вытягивая шею:
— Руби крайнюю… Скорей, сынок… Старайся пониже…
Через минуту осина, подрубленная Петром, бесшумно упала. Верхушками она накрыла Григория, оцарапала в кровь ему лицо. Но он не ощущал теперь ни боли, ни холода. Ухватился за корявые, скользкие ветви и радостно засмеялся.
Выбравшись из трясины, Григорий долго лежал вниз лицом на примятой траве, глубоко дышал. С него стекала жидкая вонючая грязь.
Наконец пошевелился, сел, стал смотреть на то место, которое чуть не стало его могилой. Оно по прежнему ласково и безобидно зеленело.
— Поохотился… Тьфу, черт!
— Я же говорил, — подал голос Петр.
— Да ведь я здесь часто ходил — ничего. За время дождей расквасило. Кабы не ружье — крышка. На него опирался. Ну, пойдем к костру, продрог я.
