Рут Озеки - Моя рыба будет жить
6
Во время Вашего визита, Maman, я собирался найти способ незаметно передать Вам эти страницы, но ужас, выразившийся у Вас на лице при виде меня, заставил меня переменить решение. Я солгал Вам, сказав, что мои синяки — следствие случайного происшествия во время рутинной тренировки. Не думаю, что Вы поверили мне, но в тот момент эта ложь сделала невозможным мой план передать Вам этот дневник, содержащий пространные пассажи, исполненные жалости к себе, описывающие рутинную и вполне банальную жестокость военной жизни. В итоге, благодаря отсутствию у меня выдержки и самодисциплины, вот я опять здесь, пишу при лунном свете совсем один. Но я не жалею о своей лжи. Я бы сделал все что угодно, чтобы утешить Вашу печаль.
И на самом деле, мои чувства к Маркизу начали меняться. Сначала, когда он бил меня, я боялся. Я признаю это без смущения. Как я мог не бояться? Меня же никогда раньше не били! Немногим мальчикам повезло, как мне, вырасти и стать мужчиной, слыша только самые добрые слова, самые мягкие уговоры, зная только самую нежную ласку, при матери, которая ограждала нас от всех жестокостей мира, от всех его уродств. Я был избалован и совершенно неподготовлен к жестокости, и, должно быть, это звучит, будто я жалуюсь, но это не так! Вы не должны думать, будто я виню Вас. Боюсь, эти слова могут прозвучать, будто я — самый неблагодарный в мире сын, но на самом деле все ровно наоборот. Более чем когда-либо я благодарен сейчас за то, как Вы растили нас, научив ценить доброту, образование, независимость мышления и либеральные идеи перед лицом фашизма, поразившего нашу страну. Самые жестокие наказания бессильны выжать из меня слезу, но мысль о трудностях, пережитых Вами во имя своих идеалов, заставляет меня рыдать, как младенца.
Ну вот, теперь я испортил слезами целую страницу — едва могу разобрать слова. Бумага — это драгоценность, хотя слова эти едва ли стоят истраченных чернил или бумаги, на которой написаны.
На чем я остановился? Ах да. Я рассказывал Вам о трансформации моих чувств к Ф. После первых недель наказаний и тренировок я начал замечать, что мой первоначальный страх и жалость к себе трансформируются в ненависть, а потом из ненависти — в ярость. Когда он вызывал меня по имени, вместо тревоги и страха я ощущал, как предвкушение разливается во мне, подобно наркотику, и я принуждал себя опускать взгляд, я был уверен, что, если я взгляну в его ненавистное лицо, он увидит добела раскаленную ярость у меня в глазах. Собственный гнев пугал меня больше, чем некогда страх.
Но в последнее время мои чувства изменились опять. На прошлой неделе он вызвал меня, чтобы указать мне на какую-то мелкую провинность, — должно быть, я уронил зернышко риса, когда подавал ему обед, или оставил пылинку на ботинке, или он просто страдал от несварения, а может быть, плохо спал ночью. Я не помню; но он приказал мне встать на колени на пол, подсунув под себя ладони, и начал избивать меня ремнем по лицу и по туловищу.
Обычно я держал глаза опущенными, уставясь в одну точку на полу, пока они еще открывались или пока их не заливало кровью и больше уже ничего не было видно, но в тот день по какой-то причине поднял взгляд. Я посмотрел на Ф. — прямо в глаза, что против правил, потому что мы никогда не должны смотреть в глаза старшему по званию, и когда я это сделал, сердце мое вдруг смягчилось. Я знаю, это звучит странно, но чувство было именно таким. В первый раз я заметил лихорадочное выражение его близко посаженных глазок и жирный блеск пота на лбу, и меня переполнила жалость, и даже после десятка ударов я искренне мог его простить. Конечно, это было не слишком правильным ходом, потому что мой упорный взгляд и непокорство разозлили его еще больше, десять ударов стали двадцатью, потом тридцатью. Когда я потерял сознание, я потерял счет. Так или иначе, избиение каким-то образом закончилось. Кто-то, должно быть, отнес меня обратно в барак и накрыл одеялом. Когда я проснулся, наверное, у меня все болело, но я не чувствовал боли. Вместо этого я был охвачен ощущением тепла и покоя, какое приносит сознание внутренней силы.
Вот он, подумал я, источник улыбки, которую я видел на лице К., когда его избивали, до того, как я выступил вперед, чтобы принять наказание вместо него. Он мог вынести свою боль, но боль, которую я терпел за него, — это было больше, чем он способен был выдержать. Меня до сих пор мучит сознание, что я мог быть причиной его смерти, но в этом мире, где причины и следствия настолько перепутаны, точно знать невозможно.
С тех пор, несмотря на то, что карательные процедуры состоялись еще раз или два, похоже, что Ф. я наскучил, или, может быть, он испуган. Быть может, это только мое воображение, но, кажется, он делает это уже без прежнего огонька.
Должен ли я быть ему благодарен? Я потерял счет полученным ударам, но я больше не стремлюсь их вернуть. Быть может, это значит, что я перерос это детское чувство. Быть может, я вырос и стал мужчиной.
7
3 августа 1944 года — Вот о чем я не мог написать в письме. Ходят слухи, Maman. Война идет не слишком хорошо. Наши силы отступили из Северной Бирмы, и американские войска высадились на Гуаме. Если так будет продолжаться и дальше, все может закончиться вторжением США в Японию, и ввод наших частей в действие может стать последней попыткой повернуть вспять течение войны. Я глубоко обеспокоен Вашим описанием визита военной полиции, я боюсь, Вы подвергаетесь риску из-за своей политической деятельности. Умоляю Вас, будьте осторожны. Как бы я хотел, чтобы Вы передумали и, забрав сестер, уехали бы в эвакуацию за город.
8
Я написал Вам о моем решении умереть. Вот то, о чем я Вам не сказал. Вокруг вздыхают и стонут мои товарищи, охваченные беспокойным сном, а снаружи кричат насекомые, но единственный звук, который я слышу, — это тиканье часов. Секунда за секундой, минута за минутой… тик, тик, тик… тихий, сухой звук заполняет тишину до краев. Я пишу это в темноте. Я пишу это при лунном свете, напрягая уши, чтобы услышать теплые живые звуки ночи поверх холодного механического шума, но все мое существо настроено только на одну вещь: на беспощадный ритм времени, марширующий к моей смерти.
Если бы я только мог разбить часы и остановить наступление времени! Сокрушить адскую машину! Раздробить ее равнодушное лицо и вырвать проклятые стрелки из замкнутого круга жестокости! Я почти могу видеть, как прочный металлический корпус сминается у меня в руках, как идет трещинами стекло, разламывается циферблат и пальцы погружаются в деликатные внутренности, рассыпая пружинки и шестеренки. Но нет, это бесполезно, нет способа остановить время, и вот я лежу здесь в оцепенении, и слушаю, как тикают мимо моменты моей жизни.
