Рут Озеки - Моя рыба будет жить
Его жена стояла в дверях гостиной. Вид у нее был не слишком довольный. Это она звонила, когда Оливер поднял трубку. Муж закончил перевод французского дневника, сказала она. Не могла бы Рут, пожалуйста, заехать и забрать рукопись. Сегодня. Повесив трубку, Оливер забросил в кузов бензопилу и предложил ее отвезти. Поднимался ветер; высокие деревья начинало качать. Надвигался еще один шторм, и этот шел прямо на них.
Бенуа протянул ей стопку линованной бумаги; листы дрожали у него в руке.
— Le mal de vivre, — сказал он. — Вы спрашиваете, что это означает. Ответ — вот это. Зло, страдание, печаль. Как в мире может быть столько боли?
Рут взяла у него бумаги.
— Спасибо, — сказала она, глянув вниз, на страницы перевода.
— И это тоже заберите, — сказал он. Он протянул ей тонкую тетрадь с оригиналом дневника, обернутую в ту же вощеную бумагу.
— Я очень вам благодарна… — начала она, но он только потряс головой и опять воззрился на огонь.
В этот момент его жена ступила вперед и притронулась к ее руке. Она вывела Рут из комнаты и проводила до дверей.
— Он пил.
Рут не знала, что и сказать.
— Мне страшно жаль…
Выражение лица у жены Бенуа смягчилось.
— Это не ваша вина, — сказал она, понижая голос. — Его собаку прошлым вечером утащили волки. Они выслали вперед молодую суку, и он пошел за ней. Глупый пес. Стая ждала на той стороне оврага. Они набросились на него и убили, вот так, запросто. Порвали на части и съели.
Она оглянулась в сторону гостиной, где все так же сидел ее муж.
— Он видел, как это случилось. Звал его, погнался за ним, но не смог перебраться через овраг. Он слишком большой. Слишком медленный. К тому времени, как он туда добрался, там только клочки шкуры остались. Он любил этого песика.
Она открыла дверь на улицу и склонила голову набок, прислушиваясь.
— Вам лучше ехать. Поднимается ветер. Дурной будет шторм.
Тайный французский дневник Харуки № 1
1
10 декабря 1943 года — Мы спим все вместе в одном большом помещении, люди из моей роты и я; мы лежим рядами, как мелкая рыбешка, которую вывесили сушиться. Только при полной почти луне и если небо чистое, мне достаточно света, чтобы писать. Я украдкой достаю эти страницы из-под подкладки формы, где я их прячу, так, чтобы они не шуршали. Я отвинчиваю колпачок вечного пера, и меня охватывает страх, что чернила могли кончиться и мысли мои исчезнут без следа. Мои последние мысли отмеряны каплями чернил.
Нас проинструктировали вести дневник тренировок и записывать свои чувства перед лицом неизбежной смерти, но другой солдат из студентов предупредил меня, что старшие офицеры будут инспектировать эти дневники, как они читают наши письма, — безо всякого предупреждения, так что я должен быть осторожен и не писать откровенно то, что у меня на сердце. Лицемерие не входит в число лишений, которые я готов сносить, так что я решил вести записи дважды, одни — напоказ и эти, тайные, для Вас, хотя у меня мало надежды на то, что Вы когда-либо их прочтете. Я буду писать на французском, ma chère Maman, следуя хорошему примеру Вашего кумира, Канно-сан, которая продолжала прилежно учить английский до той минуты, как ее повели на виселицу. Как и она, мы должны продолжать свои занятия, даже когда цивилизация рушится вокруг нас.
2
Сожми зубы. Закуси покрепче! — приказывает наш командир, офицер le Marquis de Ф. Он бьет К. в лицо кулаком, пока у того не подкашиваются ноги, а потом, когда тот падает, пинает его ногами. На прошлой неделе он вышиб у К. два задних зуба, но К. вел себя, будто не чувствовал ничего, он только моргал и улыбался своей милой растерянной улыбкой, пока кровь текла у него изо рта.
К. — мой старший товарищ по факультету философии, и это меня обязывает. Вчера, когда избиение достигло особой степени жестокости, я встал перед К., чтобы принять на себя предназначавшиеся ему удары. Маркиз де Ф. был необычайно доволен. Он бил меня кулаками по лицу с обеих сторон и пинал каблуком сапога. После этого мой рот изнутри напоминал фарш, и даже маленький глоток супа-мисо вызывал слезы на глазах — соль разъедала раны, и было ужасно больно.
Chère Maman, я заворачиваю эту тетрадь в промасленную бумагу и прячу под рисом в моей коробке для бэнто. Постараюсь передать Вам тетрадь до того, как умру. Я не могу быть откровенным в письмах к Вам, но надежда на то, что Вы когда-нибудь узнаете всю правду об этом имбецильном линчевании, приносит мне утешение. Сколько бы они ни издевались над моим телом, пока у меня есть эта надежда, я смогу снести любую боль.
3
Прошлой ночью, во время игры в веселый квартал, я почувствовал, как в К. произошла перемена, пока он смотрел на мое унижение. Следуя указаниям Маркиза, я скорчился за стойкой для винтовок, просунул руки между планками и делал ими призывные жесты, вроде как ночная бабочка, и увидел, как К. отвернулся — в первый раз — будто не мог больше выносить это зрелище.
Le Marquis, заметив этот жест К., снова и снова заставлял меня повторять. Он подсказывал мне реплики. «Привет, солдатик», — призываю я. Подобно режиссеру, он внимательно следит за моим представлением, склонив голову набок. Говорит мне, что мой голос должен звучать выше и нежнее. В его внимательности есть настоящая серьезность, почти невинность. «Почему бы тебе не зайти, чтобы поразвлечься со мной?» — вскрикиваю я, и его согласие — только вопрос времени. Игры не прекращаются еще долго после сигнала горна к отбою. Иногда ночью я слышу, как плачет К.
Tu marches sur des morts, Beauté, don’t tu te moques;
De tes bijoux l’Horreur n’est pas le moins charmant…[145]
Знал ли Бодлер о подобных вещах, Maman? Это ли не темные лепестки c les fleures du mal?
4
Песенка камышовки так красива. Но я никогда больше не смогу слушать ее без того, чтобы не вспоминать о Ф. — и не жаждать убить его. Мы слышим истории, их рассказывают шепотом, о ненавидимых офицерах, застреленных в спину или забитых до смерти собственными подразделениями в сумятице боя или во время перестрелки. Я считаю удары, полученные мною от Маркиза. На сегодня их 267.
Я не против смерти. Все мы понимаем, что смерть для нас — единственный возможный исход. Я только надеюсь, что не умру, пока не изведаю сладкий вкус смерти.
5
Нет смысла. Нет смысла. К. сбежал на рассвете, и потом нам сказали, что он совершил самоубийство, бросившись под поезд снабжения, но один из тех, кто видел его тело, сказал мне, что ему выстрелили в спину. В ту ночь я обнаружил у себя принадлежавший ему потрепанный томик «Сёбогэндзо» — он был засунут ко мне в тюфяк. Я лежу здесь и жажду горячих слез, которые проливал, бывало, но сердце мое замерзло. Я заморожен, внутри и снаружи. Я перестал чувствовать. Даже удары Маркиза не имеют эффекта и не вызывают у меня больше гнева. Как торпеды, они пролетают мимо цели. Когда-то в жизни я научился думать. Я знал, как чувствовать. На войне подобные уроки лучше забыть.
