Сергей Солоух - Игра в ящик
Но, исчезнув в помойном ведре фам де менаж, типографские черви былой реальности остались перед мысленным взором Сукина, фрагмент за фрагментом они склеивались, соединялись в его голове, и на четвертый или пятый день ужас, холодный и блестящий как ножик, ле куто, которым так любил его дразнить господин Валентинов, ткнулся в сердце подростка. Сукин внезапно понял, что опять убил человека. Ничего не изменилось, его беспамятство все так же опустошало мир, раз за разом округляло его горькое и серое сиротство, заключая в скорлупу безнадежности, как в душные концентрические круги, которые так любил рисовать мелком на черной доске, специально, чтоб только стошнило Сукина, вертлявый гугнила-математик в гулкой и страшной московской школе. Но самое главное, самое ужасное состояло в том, и Сукин увидел это теперь со всей возможной отчетливостью, что его тетя, золотоволосая фея тепла и света, не понимает происходящего и не осознает, что последний круг, который рано или поздно должен будет нарисоваться вокруг него, вытолкнет уже саму тетю в черноту небытия – последнего человека и единственную спасительную соломинку его жизни, – и ничего тогда уже не останется, кроме этого самого назойливо и беспрестанно упоминаемого ныне кактуса – как туза. Сукина в виде четырех трефовых клякс, медленно усыхающих на белом фоне вечной пустыни. С этого дня слово «Мексика» стало для него синонимом ада. Сукин перестал есть, пить и спать, он даже пытался не моргать, не закрывать глаза совсем, чтобы ни на одну секунду не терять контроля над окружающим его, смертельно опасным миром.
Через неделю истощенного и, казалось, уже потерявшего рассудок мальчика тетя на аэроплане французских пассажирских авиалиний увезла в Лозанну. Чернобородый доктор, ласковый волшебник, быстро смог убедить Сукина, что в закрытой клинике тщательно подобранные диетстолы номер четыре и номер три никого не могут ввергнуть в бред пищевого отравления, а сон, очищенный душем Шарко, свободен от любых скрытых зародышей ночных кошмаров и уже тем более дневного беспробудного беспамятства. Агатовые глаза и электрический блеск черной ассирийской бороды доктора гипнотически действовали на Сукина, и днем он почти верил, что в стенах светлой и тихой клиники не может оказаться внезапно в ватной и липкой паутине бессознательного, вновь стать холодным орудием таинственной и бестрепетной силы уничтожения всех его близких. Но по ночам на той границе вязкого дурмана сна, где холод остывающего в темноте воздуха рождает бесформенных, пульсирующих монстров, Сукин неизменно пробуждался. Он приподнимался на кровати, подтягивая за собой одеяло, закутываясь в него, удивительным образом ловко закатывая в теплую шаль, не только свое тело, но и голову, оставляя ночи одну лишь узкую щель между подбородком и бровями. Из этой надежной и безопасной, крахмальной пещеры глаза Сукина неотрывно смотрели в окно, которое толстая средняя перекладина делила на два неравных поля настоящей доминошной кости. В узком верхнем соль звезд всегда рассыпалась несимметричным, но правильным счетом – два, три, четыре, пять или шесть. Даже один и пусто случались, но что творилось в нижней большой половине, невозможно было описать, какие-то совершенно негодные девятки, десятки и прочая бесчестная ерунда. Небо, как и прежде, как и всегда, не хотело открыть простую тайну исхода, только путало, а может быть и нарочно заводило в тупик, и от одной этой мысли Сукин так цепенел, что дежурной сестре, которая обязательно заходила среди ночи проверить состояние русского пациента и дать ему, если необходимо, новую порцию альпийского травяного отвара, казалось, будто подросток буквально окаменел, так тяжело было разогнуть его тело и снова уложить на спину.
– Знаки, – однажды сказал Сукин чернобровому доктору, – должны быть какие-то знаки.
– Что за знаки? – оживился доктор. – Знаки чего?
– Простые, очень простые, как точки на костях.
– На каких костях? – переспросила как всегда переводившая этот разговор – поиск отгадки некрасивая и совсем не по-русски педантичная сестра-соотечественница.
– Которые в домино, – быстро ответил Сукин, необыкновенно смутившись.
– В домино? – приветливо глядя на Сукина блестящими и влажными глазами, повторил доктор по-немецки. – Домино. А, но это все просто. Там знаки ясные и всего семь. Только семь. Зибен. Как семья. Все выставишь, и кода.
– Рыба, – вдруг улыбнулась и соотечественница, внезапно и на удивление к месту припомнив чудное домашнее словцо из своего собственного дачного финского детства.
– Рыба, – тихонько прошептал вслед за ней и Сукин. – Рыба. Всего семь знаков. Как семья.
Больше в то утро о том, как он сам видит путь к его новой, здоровой жизни, доктор его уже не спрашивал. Говорили о том, как физически окреп за эти недели Сукин и о неизбежном и скором торжестве в его здоровом теле здорового духа. Провожая Сукина в палату, сестра-соотечественница, со свойственной аккуратистам вечной избыточностью еще раз напомнила ему, что сегодня четверг и после обеда, как водится, в санаторию приедет тетя, чтобы увезти племянника на весь вечер в город.
– Вы, наверное, захотите пойти в цирк? – спросила девушка, все еще, должно быть, под впечатлением недавних своих мыслей о папеньке, и маменьке, и доме на набережной Фонтанки.
– Нет, – сухо ответил Сукин, – отнюдь.
Не было ничего более тяжелого и мучительного для него, чем эти еженедельные отъезды с тетей. Ужас охватывал все существо Сукина лишь от одной мысли, что он снова окажется один на один с чудесной беззащитной тетей вне стен доктором и его наукой заговоренной больницы. Он, Сукин, который может, просто закрыв глаза и задержав дыхание, навеки истребить все тепло и свет этого мира. Не в силах объясниться, Сукин лишь плакал в салоне съемного авто и целовал тетины прозрачно-розовые руки. Но не сегодня. В это утро, во время разговора с доктором, что-то случилось с Сукиным, и клещи, всю жизнь сжимавшие и осушавшие его мозги, волшебным образом ослабили свою хватку, и от этого весь мир вдруг потух, как будто повернули выключатель, и только одно, посреди мрака, было ярко освещено: новорожденное чудо, блестящий островок, на белом песочке которого черными подушечками семилапого доминошного зверя был выложен короткий и ясный путь спасения. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь – и все!
Оказавшись в своей палате, Сукин сразу же запер дверь. У нее не было замка, но, вставив в дверную ручку ножку стула, Сукин надежно запечатал вход крестом из меди и бука. Из-под подушки он достал беленькую коробочку с черными костяшками и высыпал все двадцать восемь прямо на скользкий больничный пол. Сукин не думал, руки его волшебным образом сами делали то, что надо было. Сначала они быстро выложили длинный ряд из одних только шестерок. Действительно, семь. Ровно семь. Сукин облизнулся и расстегнул ворот рубахи. Под первым рядом костей он выложил еще один, но покороче, из одних только оставшихся пятерок. Теперь считать надо было буквой «г». И снова получилось семь. Сукин снял теплую больничную куртку. Следующий ряд, из четверок, вышел еще короче, зато коромысло буквы «г» уравновесилось.
– Семь, семь, как семья, – счастливо улыбаясь, бормотал Сукин, выкладывая куцые ряды троек и двоек. Пустышки снова легли в линию, окончательно разогнув уголок буквы «г». Сукин даже пересчитывать не стал этих слепышей, ему и так было понятно, что их ровно столько, сколько и шестерок. Семь. Семь. Всех по семь. Он совсем расстегнул рубаху. Загадка раскрывалась на глазах.
Он быстро взял один-один начального равновесия еще не начавшегося бытия. Слева легли один-шесть отцовского парадного мундира и один-три мелких пуговок на манжетах материнской блузы. К отцу приткнулись шесть-четыре солнечных зайчиков Гоголевского бульвара, а мать заслонили неизбывные три-два школы. Валентинов сложился из двух половинок – четыре-один и один-пять. Пепел пожара пять-два навеки запер Валентинова, но притянул к себе уже обреченную тетю – два-один, в то время как на материнской половине два-пусто явственно обрывались пропастью. Холод дохнул под полы расстегнутой рубахи, и пальцы Сукина онемели. Он быстро посмотрел на полуразобранную пирамидку рядов, и тут увидел себя. Самого себя. Последнего и всемогущего. Сукин схватил свое пусто-один и одним движением закрыл пропасть. Все, никакие ходы больше невозможны. Тетя спасена, а вместе с ней и Сукин.
– Рыба... – прошептал Сукин. – Рыба...
Чудесно сложившийся спасительный узор был у него перед глазами, и от бесконечности и необъятности своего внезапного счастья Сукин даже зажмурился, и тут же в чайной горячке ужаса чуть ли не руками разодрал веки, но волшебная комбинация не исчезла и не разрушилась – все оставалось на своих местах: черный ключик из белых точек указывал на север, египетская змейка-проводник сама-собой светилась на полу. Рыба.
