Олег Зоин - Вчера
Предпраздничное оживление всё разгоралось и разгоралось, и Ирина и Сенька, отправляясь всякий раз в экспедицию по магазинам, отмечали всё новые и новые украшения на проспекте. К двум часам дня на площадь Свободы привезли огромный алюминиевого цвета макет ракеты и установили его с помощью мощного крана. Повсюду портреты Гагарина, Терешковой, товарища Хрущёва, членов Политбюро. Море алых флагов. Транспаранты с бодрящими надписями типа «Миру — мир!», «Победа коммунизма во всём мире неизбежна!», «Слава КПСС!»…
— Скоро уже полетим! — Уверил Ирину Сенька. — Вот увидишь, вслед за Юрой и Валей на орбиту полетят целые команды!.. А там и до Марса рукой подать…
Ирина счастливо прижмурила свои голубые глазищи:
— Я уже давно, с тех пор, как встретилась с тобой, ощущаю, что куда–то лечу. Странное и приятное чувство, словно с каждой минутой надо ожидать крутого поворота, а я, не сбавляя стремительной скорости, лечу, лечу, лечу… Что это?
— Наверное, ты влюблена, девочка, — схитрил Сенька, — но придумать не могу, в кого…
— Ни за что не догадаешься, в Светкиного Славочку, — расхохоталась Ирина, — косенький, очкастенький, миленький мальчик. И уже — папа…
Сенька внимательно посмотрел на неё и понял, до чего ж она стремится стать взрослой.
«Милая Иринка! Как я тебя люблю.» — Подумалось ему. — «Если бы мне завтра лететь на далекую планету, я бы назвал твоим именем космический корабль, я бы бережно пронёс твоё сладкое имя через холодное пространство, я бы вырубил его стометровыми буквами на скалах Марса, я бы, в конце концов, переименовал Венеру, чтобы увековечить тебя…»
— Какой же ты славный, Сеня! — Вслух как бы ответила ему Ирина.
Время приближалось к трём, когда молодые, подкрепившись у Надежды Павловны вкусным картофельным супом с фрикадельками, разъехались на работу.
Не без труда, по–всякому исхитряясь забравшись в трамвай, Сенька сразу наткнулся взглядом на Цовика и Евстафьева и стал пробираться к ним.
— Значит, воевал–воевал против отца родного, — имея ввиду Петлюка, горько сказал Евстафьев, — а теперь и породнился с мусором поганым…
Как сообразил Сенька, вездесущий Евстафьев успел разузнать где–то, что Ирина — дочь Петлюка.
— Не вали всё в одну кучу, не обижай! — Только и выдавил из себя Сенька. — И не подумай тестю намекнуть, что я на Ирине женюсь!..
— Так преподобный Пётр Прохорович и не знает и не ведает, что у него, старого чекиста, дочь из–под носа молодая непроверенная смена увела?! Врёшь, не верю! — засомневался Евстафьев.
— Мне да не веришь? Эх, ты! — Укорил его Сенька. — Ну, что это ты, старик, а?.. — И протянул Евстафьеву из–за спины разделявшего их здоровенного мужика дружески раскрытую ладонь.
Володя улыбнулся и крепко пожал её: — Мировая деваха, действуй!..
Работяга, которому Сенька едва не черкнул локтём по носу, возмущенно засопел и тихо беззлобно ругнулся: — Ну, вы, бля, даёте, тесно же!..
У проходной народ сыпанул из трамвая, как картошка из лопнувшего мешка. К Сеньке и Евстафьеву присоединились Цовик, дед Лукас, дармоед Минченко, тащивший толстенный рулон праздничных плакатов, и другие рабочие смены. Отдельными группками шла братва из электрокорундового цеха, из цеха абразивных изделий и других цехов и служб.
Завод одевался в праздничное убранство. На перилах пешеходной эстакады рабочие–оформители прикрепляли огромный щит, на полотне которого художник нарисовал молодого человека, широко раскинувшего узловатые руки пожизненного труженика, как бы пытающегося обнять всех проходящих мимо, всю планету воедино и сказать им всем слово добра. За спиной образцового работящего юноши вставало лихорадочно–розовое солнце. Лучи солнца получились непропорционально толстыми, как буксирные канаты, а парень вышел не бронзовым, а лиловатого цвета и этим напоминал дробильщика после восьми часов напряженного вкалывания в облаке бокситной пыли. Но данные промахи вызывали только благожелательные улыбки сменщиков.
— Зверски на тебя похож парняга! — Хлопнул Сеньку по плечу Евстафьев. — Смотри, вон и глаза карие!..
— Он похож на всех нас, — уточнил Сенька.
— И на тебя тоже, и на Соломона Ильича, и на нас с тобой. Он — символ несгибаемости человека перед злом.
— Как это — символ? — не раскумекал Евстафьев, а Цовик заинтригованно повёл ухом.
— А так. Он — тот. Какими мы, конкретные люди, никогда не будем. Но какими должны бы быть…
Цовик и Евстафьев терпеливо выслушали, не особенно разобравшись, но, уловив Сенькину торжественную интонацию, Цовик решил, как мастер смены, тоже изречь какую–нибудь приличествующую моменту мысль. Оглядев заводской двор с красными флажками у портретов передовиков на тополёвых аллеях, утопающее в кумаче приземистое двухэтажное здание заводоуправления, он остановил взгляд на высоченной дымовой трубе аглоцеха. И там, на верхней площадке, на высоте более семидесяти метров полоскалось багряное знамя.
— Во куда вознесли! — восторженно как мальчишка выкрикнул, кивнув на багряные струи шелка Цовик. Его румяные полные щёки ещё больше раскраснелись и он замолк, прислушиваясь к тому, как Сенька оценит его порыв, какое впечатление он произвёл.
— Погодите, Соломон Ильич, не уходите на пенсию. Мы ещё с вами этот флажище на Сириусе установим, — усмехнулся Сенька.
— Гора, что ли, в Индии, этот Сириус? Это где Эверест? — Уточнил далёкий от астрономии Цовик.
— Да, да! — Механически кивнул Сенька, отвлёкшись от разговора, ибо занял внимание другим. Он увидел, как из вечно распахнутых дверей спекательного отделения выбежал замурзанный Глюев с довольно ещё белым конвертом в руке. Там, у курительных скамеек его тотчас окружили работяги.
— Письмо из «Правды»! — Врубаясь в ситуацию, гаркнул Сенька и обрадованно ткнул Евстафьева в бок. — Письмо, Вова… Видишь, Глюев читает. А ты говорил, пропало…
И они побежали, проскочив под носом у паровозика, тащившего три думпкара с дымящимся агломератом.
Из окна своего кабинета на пятом этаже аглоцеха на оживлённую кучку ребят беспокойно посматривал Пётр Прохорович Петлюк, думая о несправедливости судьбы, об интригах сопляков, о том, что на это раз, видимо, придётся не спрашивать, а отвечать.
Кристально–прозрачная ночь гуляла по заводскому двору, наслаждаясь грохотом, вырывавшимся из огнедышащих цехов. Паровозик, суетливый и слабосильный, перетаскивал думпкары с готовым агломератом, чёрные конусы которого, высившиеся по пять–шесть в стальных кузовах вагонов, нет–нет да и осыпались, оплывали от толчков, обнажая неостывшую ещё багровую лавоподобную массу. Паровозик ершился, преисполненный решимости враз потянуть цепочку вагонов, буксовал, сердито пыхтел, как барбос над горячим супом, и жарко выдыхал из нескладной допотопной трубы неисчислимую тьму искр, проворно взлетавших в небо, чтобы обернуться там хоть на мгновенье подобием звёзд.
Но как Сенька ни торопился на работу, всё же, подходя к цеху, он на минуту остановился, радостно вдыхая неповторимо чадный воздух завода и жадно оглядываясь. И лишь наткнувшись глазами на запылённый циферблат висевших над входом в спекательное отделение электрочасов, с внутренним сожалением оторвался от ночных красот и, размахивая завёрнутым в «Индустриальное Запорожье» обедом, одним махом взбежал на шестой этаж в раздевалку, где пришлось в темпе переодеваться, чтобы выскочить на лестничную площадку третьего этажа именно в тот миг, когда вот–вот из двери с поблёкшей надписью «посторонним не входить!» должен появиться мастер смены Цовик. Сейчас же дверь была приоткрыта и у нее толпились товарищи Семёна.
Мимо свежих работяг устало топали в душевую, лениво матюкаясь, ребятки смены мастера Зазыкина. Сам Зазыкин, необычно грозный и злой, стремительно ввалился в открытую дверь и, не подавая руки ни подоспевшему Цовику, ни диспетчеру, запыхтел, привычно загибая многоэтажные матюки:
— Видал, Соломон Ильич, до чего это хрен моржовый Локшенко довытворялся? Похуже твоего Евстафьева вскоре будет, мудачок. 56‑ю ленту спалил, подлюга!
Сменщики уже знали, что вместо нормальной работы придётся нудно ремонтироваться, но бесило другое — Зазыкин, между прочим, отгрохал свои 320 тонн агломерата и за полчаса до пересменки сотворил аварию. А им теперь — стоять. Причем, чёрт его знает, сколько придётся простоять. Хорошо, если простой растянется на всю смену. Если же под конец рабочего дня 56‑ю склепают и цех запустится, они проиграют, ведь сменное задание в 275 тонн бокситного агломерата останется в силе и, понятно, будет невыполнено.
— Что не весел, Зазыкин, не здороваешься с тружениками? — Подкусил чужого мастера усевшийся прямо на цементном полу Евстафьев. — Залупился, что ленту пожёг, передовик?!
