Хуан Гойтисоло - Особые приметы
— И что же он тебе рассказал?
— То же самое, что я потом увидела собственными глазами. Имя Долорес я в первый раз услышала от него.
— Он всегда был немножко влюблен в нее. Не говорил он об этом?
— Нет, но я и так догадалась. Он сказал, что она жизнерадостней тебя, энергичней и щедрее душой.
— Это верно.
— Я тогда не обратила внимания на его слова, но теперь начинаю думать, что он был прав… Будь она здесь, все было бы гораздо проще.
— Ты уверена?
— Такая женщина, как она, сразу бы поняла меня. — Сара опустилась на каменный выступ подоконника и загляделась на блестевшую, как металл, воду лагуны. — Альваро! У нас осталось всего каких-нибудь семь-восемь часов, а мы с тобой только и делаем, что рассуждаем. Почему бы нам не закатиться в один из твоих любимых баров?
— Пожалуйста, ничего не имею против.
— Я хочу выпить с тобой, чтобы ты снова стал нежным и ласковым… А потом мы оба напьемся вдрызг.
— Ты забыла, что мне надо вести машину.
— Чепуха. Если мы налетим на дерево, то, по крайней мере, умрем вместе.
Альваро сделал с полдюжины снимков павильона. Сара стояла неподвижно, в каком-то экстатическом оцепенении — цветок, опьяненный собственным ароматом. И, взглянув на нее, Альваро впервые за много месяцев ощутил желание включить в свой альбом человеческое лицо. Он уже установил объектив соразмерно разделявшему их расстоянию, но в тот момент, когда лицо Сары оказалось в кадре, им снова овладела неуверенность, он заколебался, не смея решиться. Тут солнце скрылось, а Сара повернулась спиной. Он медленно стал снимать камеру со штатива.
Тебе рассказывали об этом в детстве и в то время ты в это верил
колониальные власти издали декрет об освобождении рабов
прадед собрал своих негров на площади перед сахарным заводом и со слезами на глазах
ибо он их любил
объявил им что они свободны
несчастные и страдающие как все живые существа
они остались без защиты и опоры
брошенные на произвол судьбы
без хозяина
без господина
без покровителя
и услышав что им сказал прадед
они заплакали так же как он
ибо прадед был добр
никогда не прибегал к бичу
кормил их
защищал
и негры
эти грубые примитивные
дикари
по-своему
тоже его любили
но все это было ложью
и то что он их защищал
и то что кормил
и обоюдная любовь которая якобы связывала их
и горе при расставании
и речи
и слезы
теперь ты это знаешь
потому что ты порвал связь с угнетателями и стал свободен и пустился в плаванье на собственный страх и риск
говоря себе
благословен путь уведший меня от ваших путей
благословенно все что отдаляет меня от вас и приближает к париям
к проклятым
к неграм
да будут благословенны
мой разум
сердце
чутье
благодарение богу
бесконечное мое благодарение
во веки веков
Он знал уютный кабачок на берегу реки Баракоа и поехал по бульвару Санта-Фе к центральной автостраде. Серая пелена затянула небо, над морем волочились низкие черные тучи.
Они прослушали аллегро из концерта До мажор для двух труб Вивальди, лекцию о прививке детям оспы, старинный романс в исполнении Элены Бурке. Сара перевела стрелку искателя, зазвучал симфонический оркестр, и сразу же ворвалась другая волна, металлический голос объявил: «Говорит радиостанция Майами. Вы слушаете „Голос Соединенных Штатов Америки“». Последовала короткая пауза, после чего диктор патетически провозгласил: «Кубинки и кубинцы, час освобождения близок. Кровавая коммунистическая тирания красной марионетки Карибского моря…» Сара нажала на клавишу.
— Почему ты выключила?
— Это выше моих сил. Мне делается худо, когда я их слушаю.
— Они, наверно, будут передавать новости.
— Если они сбросят на нас ракеты, мы узнаем об этом и без радио.
Она опять положила голову к нему на плечо и, казалось, вновь отдалась течению своих мыслей. Автострада бежала вперед через лагуны, рассекая буйные зеленые заросли. В воздух взлетали стаи аур и кружили на одном месте, словно высматривая добычу. И от этого еще заметней становился еле уловимый запах тлена и смерти, которым был пронизан весь угрюмый пейзаж. Они проехали мост и свернули к морю. От перекрестка до Баракоа было меньше километра, и Альваро повел машину по обсаженной деревьями дороге к реке.
Кабачок стоял между рекой и дорогой. Отсюда открывалась широкая панорама рыбачьей пристани, с рядами баркасов и лодок. Когда они вошли, за столиками оживленно спорили, доказывая что-то друг другу, бойцы повстанческой армии. На стенах висели два плаката: «ТЕБЯ ПРИЗЫВАЕТ РОДИНА» и «РАЗГРОМИМ, КАК НА ПЛАЙЯ-ХИРОН», и поблекшая афиша: «ВЕЧЕР ОТДЫХА ПОД МУЗЫКУ ЛУЧШИХ ОРКЕСТРОВ КУБЫ». Взявшись за руки, они пробрались через зал и вышли на террасу. Метрах в ста от них плыла к понтонному причалу рыбачья лодка. Один рыбак сидел на веслах, другой возился с неводом, вытаскивая из ячеек сети застрявших рыбешек. Против света был виден лишь темный силуэт. Очистив невод, рыбак снова закидывал его, и сеть тихо погружалась в воду, раскрываясь подобно куполу парашюта.
— Пойду узнаю, можно ли тут перекусить.
Повар сказал, что есть анчоусы и жареная султанка. Альваро заказал две порции рыбы и два стакана рома с содовой и льдом. Сара подошла к музыкальному автомату выбрать пластинки. Альваро последовал за ней. Они отобрали «Угольщика», «Апельсин», «Лукаса», «Лучше всего» и весь репертуар Бенни Морэ. Пока они решали, что поставить, один из бойцов остановился перед Альваро и сказал:
— Простите, пожалуйста. — Он осекся, смущенный собственной дерзостью. — Вы были третьего дня в Касабланке? Вдвоем?
— Да, — ответил Альваро. — А что такое?
— Я же говорю своим ребятам: я видел этих сеньоров… А вы, сеньорита, были в форме?
— Да, — подтвердила Сара. — У вас хорошая память.
— Я люблю смотреть на людей. — Парень стоял подбоченясь и улыбался. На вид ему было лет семнадцать, никак не больше; на смуглых щеках ни малейшего признака растительности. — Вы журналисты?
— Я фоторепортер.
— Вот хорошо. Когда будете посылать что-нибудь в газеты, не забудьте упомянуть, что мои товарищи — и я тоже, конечно, — все мы, если надо, пожертвуем собой и отдадим жизнь за революцию. Мы говорим только так: «Родина или смерть».
— Я обязательно про вас напишу. — Официант принес две порции «куба-либре». — Выпьете с нами?
— Большое спасибо, мы сейчас уезжаем.
— А безалкогольное у вас что-нибудь есть?
— Кока-кола, содовая и минеральная вода.
— Принесите бутылочку для товарища.
Тучи над рекой набухали дождем. Сара пила свой стакан, не отрывая взгляда от музыкального автомата. Паренек смущенно поглядывал в окно.
— А вы родом из Касабланки?
— Да. Но после событий на Плайя-Хирон я остался в армии. Позавчера первый раз получил отпуск — и то на пару часов. Служил с сентября без увольнительной.
— Американцы у вас здесь часто летают?
— Да вот сегодня утром прошли на бреющем шесть разведчиков. Разрешили бы по ним стрелять, мы б их сбили. Руки так и чесались.
— Вы хорошо сделали, что не тронули их.
— Житья от них нет, товарищ. Дня не проходит, чтоб не наведались. Летают, словно у себя дома.
— Если мы в нынешней передряге сумеем избежать войны, значит, наша взяла, — сказала Сара.
— Не знаю, — возразил паренек. — Сперва они потребовали убрать ракеты, и русские их убрали. Теперь они требуют, чтобы у нас не было самолетов, завтра они потребуют, чтобы у нас не было танков, и, когда мы все это выполним, они высадятся на Кубе без единого выстрела.
— Ваши товарищи думают так же, как вы?
— Все без исключения, сеньор.
Бойцы садились в грузовики; парнишку позвали.
— Сколько с нас троих? — Он потянулся за кошельком.
— Ни за что, — запротестовал Альваро. — Ведь это я вас угостил.
— Разрешите, я заплачу.
— Нет, нет. В другой раз вы угостите меня.
— В другой раз? — Парнишка покорился. Его товарищи уже распрощались и вышли. — Через неделю, — сказал он просто, — нас, может, не будет на свете.
Они сели за столик. Повар принес жареную рыбу, и Альваро заказал еще два коктейля. Рыбачья лодка подошла к причалу. Зеваки, облокотясь на балюстраду террасы, наблюдали за ее маневрами. Военные грузовики отъехали один за другим.
— Поговоришь с такими ребятами, и становится стыдно, — призналась Сара.
— Стыдно? Стыдно чего?
— Не знаю. Всего. Своих пустяковых трудностей и огорчений, своей прежней легкой жизни, стремления к роскоши… Хочется быть такой же чистой, как они.
