Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта. Возвращение
— Что это ты молчишь? — спросила она. — И ты еще ни разочка меня не поцеловал. Когда придет твой друг, будет уже поздно.
— Подожди, — сказал он. — Пусть наступит ночь! — Мысленно он уже слышал ее «нет», но пусть наступит ночь, и никто этого больше не услышит, оно умолкнет само собой. Быть может, тогда и все умолкнет. И этот назойливый голос, непрестанно нашептывающий что-то внятное и невнятное, неуслышанное и нежеланное… Ангелика встала и из-под тенистого навеса вышла на солнце. Он залюбовался ее легкими, чуть угловатыми движениями. Она прилегла на лужайке.
Хольт закрыл глаза. Ему было тяжело на нее смотреть. Солнце опять стояло над скалой на краю ущелья. Скорей бы оно заходило, скорей бы ночь. Ночь принесет ему забвение; все, что мучило его и угнетало, отпадет само собой. Ангелика будила в нем лишь воспоминание о Гундель. Но какое дело Гундель до него, до его мыслей и воспоминаний! Пусть идет своей дорогой, как идет ею в жизни, не оглядываясь на него. Зачем она красной чертой пролегла через его жизнь, перечеркивая прошлое, настоящее и будущее? Чего она хочет от него сейчас, почему не уходит к тому, другому?
Шнайдерайт! Это имя гулко отдалось в его сознании.
Смеркалось. Только рокот ручья нарушал тишину. День кончался, целый отрезок жизни подходил к концу, темнота, подобно занавесу, спустилась над целым куском его жизни. И Хольт пытливо оглядел себя и свою жизнь, вгляделся; и снова обнаружил то хорошо знакомое, необоримое чувство, которое до сей поры жило в нем, затаясь, то непроизвольное движение души, ту часть своего существа, что грозила полностью завладеть им. Это чувство было уже не безымянным. У него было свое имя, своя цель.
Хольт встал и прислонился к дверному косяку. Он долго скрывал от себя правду, но сколько же можно себе лгать? Теперь он извлек это чувство из-под спуда, вытащил на свет, разобрал на части, повертел в руках и так и этак и снова сложил воедино. И, как ни странно, имя ему было — ненависть!
Наконец-то он себе признался: он ненавидит Шнайдерайта. Стоя здесь, у входа в лесную сторожку, Хольт читал в своей душе как по-писаному. Противоречия, сплошные противоречия, неизжитое вчера и радужные мечты о завтра, гамбургская мерзость и стремление к идеалу, страсть и душевная вялость, мелочные чувства, которые он тщился побороть, и великое желание стать другим — все сплелось у него в единый клубок ненависти к Шнайдерайту, к несокрушимому Шнайдерайту.
Шнайдерайт не только похитил у Хольта его девушку, Гундель, цель его существования, смысл его жизни. Шнайдерайт отнял и то последнее, что у Хольта еще оставалось: возможность господствовать в сфере духа, повелевать миром, где правит мысль, наука, техника и культура и где на самом деле Хольта будут лишь терпеть. Пусть бы Шнайдерайт ни в чем не знал отказа; пусть бы установил свой антифашистско-демократический строй, а если на то пошло, и социализм, Хольт против этого не возражал — наоборот, он желал этого Шнайдерайту от всей души! Пусть Шнайдерайт правит и здесь, и во всей Германии, пусть отнимет у гамбургской и бременской своры их фабрики, верфи и банки — Хольт будет этому только рад, он и сам готов платить Шнайдерайту налоги и быть послушным гражданином. Пусть Шнайдерайт все приберет к своим рукам, Хольт охотно уступал ему весь материальный мир; но во всем, что касается заповедной сферы духа, науки, искусства, Шнайдерайту полагалось убрать руки прочь — эти чуткие, сильные, мозолистые руки! Если ему что-нибудь в этой области нужно, пусть придет к Хольту, как и Хольт готов идти к Шнайдерайту, чтобы попросить у него гражданские права или приличный оклад. Если же у Шнайдерайта есть запросы по части науки или искусства, пусть благоволит обратиться к Хольту. Хольт не жаден, он уделит Шнайдерайту от своих щедрот трехактовую пьесу Фридриха Вольфа, томик Гейне и пятьсот страниц научно-популярного чтива. Но Шнайдерайт так о себе возомнил, что ему мало заводов и поместий, мало власти и управления страной. Подавай ему и то, что по праву принадлежит Хольту, — искусство и науку, театр и музыку, живопись и россыпи книжной мудрости. Шнайдерайт уже сегодня расселся в театрах и библиотеках, будто у себя дома, а завтра перед ним распахнутся двери аудиторий и институтов. И он возьмет себе все, что можно взять, а заодно и Гундель.
Хольт закрыл глаза. Погоди же! — думал он. Шнайдерайт слишком в себе уверен! Придет время, Хольт покажет, чего он стоит!..
Хольт открыл глаза. Признавшись в ненависти к Шнайдерайту, он почувствовал себя опустошенным. Аттестат и право на высшее образование оказались ничем, он ничего не достиг. Поиски продолжаются.
Зачем он привез сюда Ангелику? Не для того ли, чтобы заполнить пустоту, обрести любовь и чувство общности, которые любовь сулила, — частицу той теплой, настоящей жизни, которую он неизменно и напрасно искал повсюду: в войне, а потом в рассеянии баров и танцулек, в гостиных Гамбурга, в шварцвальдской пустыне, а последний год так же тщетно в тесной келье, над книгами, в пустых мечтах о Гундель.
Ангелика захотела вернуться в сторожку, она продрогла, к вечеру похолодало. Когда она проходила мимо, Хольт схватил ее за руку.
— Я соврал тебе, — сказал он. — Мой друг Зепп не приедет.
Она не испугалась. Возможно, она ждала этого. И он понял, что она примирилась с предстоящим.
Он обнял ее и, чувствуя, как она сникла и ослабела от его поцелуя, отнес на руках в дом. Той ночью ему не пришлось, как бывало, разгоряченному и обманутому ее поцелуями, ложиться в одинокую холодную постель. Той ночью огню было дозволено догореть до конца.
Вечерний ветер, ворвавшийся в открытое окно, захлопнул дверь. Ангелика лепетала сквозь слезы бессмысленное «да, да, да…», словно трижды отрекаясь от каждого своего прежнего «нет»!
10
Только в среду к вечеру Хольт и Ангелика вернулись в город. Он тяготился ее присутствием, ее взгляд внезапно стал ему невыносим. В душе его — отдавался ее голос, как она спрашивала — в первую ночь уверенно, во вторую — испуганно и в третью — безутешно: «Неужели с твоим отъездом все у нас кончится?» Он не говорил ни да, ни нет. Он молчал.
— Но мы еще хоть разочек увидимся? — спросила Ангелика на прощанье.
— В субботу. На Грюнплаце. В два.
— Не раньше?
— Нет, не раньше, — отвечал он.
А потом он долго слонялся по улицам. Бегство не удалось. Впрочем, он давно убедился, что в бегстве нет спасения. Позади были дни, проведенные с Ангеликой, и нереальные ночи — блаженный сон, трижды прерванный ее вопросом, и вот наступило пробуждение. Впереди была жизнь со всеми ее возможностями. Но он не находил в себе ни радости, ни ожидания, ни — в свои двадцать лет — даже обычного желания жить.
Он долго простоял на людном перекрестке, вглядываясь в лица прохожих. Почти на каждое наложило печать голодное время, время обесцененных денег, время трудного почина. Чем живы эти люди? Они живут надеждой, ожиданием. И только он, Хольт, ни на что не надеется, ничего не ждет.
Почему не может продлиться утешительный сон об Ангелике? Время, в которое Хольт оказался безвинно ввергнут, это проклятое время выпило из него все соки, истощило, вычерпало его. Те остатки, какие еще уцелели после войны, он сам незаметно для себя расточил по мелочам. И теперь он банкрот. Он и жил-то лишь надеждой на Гундель.
Ну, а как же Ангелика? Быть может, она — лишь последняя отчаянная попытка заполнить пустоту, заглушить молчание? И, значит, он еще одно существо вовлек в свою гибель — Ангелику. А ведь эта девушка могла быть той, кого он так упорно искал, она, с ее готовностью жертвовать собой, с ее самозабвенной любовью. Ангелика отдалась ему с таким величием души, которое его испугало, он ничего подобного не подозревал, он чувствовал себя по сравнению с ней мелким и ничтожным. И теперь его мучило сознание вины. Ведь это же сон, чудесный сон — быть ее спутником, другом, защитником ее юности. Но продлить сон об Ангелике мог лишь тот, кто не грезил о Гундель. Единственное, что он еще мог сделать для Ангелики, это повиниться перед ней, сказать всю правду о том, как он ее обманул.
Но едва подумав об этом, он сразу почувствовал, как трудно ему решиться на столь горькое расставание, почувствовал, что любовь ее была для него не дурманом, а спасением и опорой. Как хорошо, что в своем отчаянии он бежал к ней! И все же он жалел, что это произошло таким образом. Он раскаивался, что вовлек ее в свой душевный разлад, но раскаяние приходит всегда слишком поздно.
Поднимаясь к себе, Хольт увидел Гундель, она стояла на верхней площадке как-то уж очень неподвижно. Хольт застыл на ступеньке и поздоровался. Она не ответила и только сказала, понизив голос:
— В понедельник несколько раз звонил Аренс. Он велел передать тебе, что бабушка Ангелики повсюду ее ищет. Ангелику не видели с воскресенья. Она сказала, что уезжает со школьным хором, но это неправда.
