Евгений Городецкий - АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА
– Папа, ну что же ты в самом деле?! Мы же договаривались! Неужели нельзя было раньше? Я же просила!
– Лапа, умерь эмоции. Ты видишь – я не один.
– Здрасьте, – буркнула девица, не глядя на Заблоцкого, и, открыв дверцу со стороны водителя, частыми движениями кисти руки подгоняла: – Быстро, быстро!
– Приезжайте с Сережей ужинать.
– Ладно, ладно…
Плюхнулась на сиденье, врубила скорость, машина, как на веревочке, юркнула задом в ворота, развернулась и скрылась из виду, зафырчала по улочке, быстро удаляясь.
– Во дает, – не без гордости сказал Коньков и отрекомендовал: – Моя дочь.
– Я так и подумал, – ответил Заблоцкий с некоторой натянутостью: похоже, что не ему предстояло сделаться в этом доме зятем.
Коньков пошел закрывать ворота, а Заблоцкий оглядывал двор.
Два десятка аккуратно подбеленных снизу деревьев. Ближе к ограде кусты какой-то ягоды. В центре дворa круглая клумба. Налево, к дому, огибая с обеих сторон клумбу, ведет дорожка, посыпанная мелкой щебенкой. И дорожка и клумба окаймлены уложенными «пилой» половинками кирпичей. Справа от клумбы беседка с резными столбиками, все пространство между которыми затянуто проволочным каркасом – для винограда, наверное. Рядом с беседкой прямоугольный штабель стройматериала, аккуратно укрытый клеенкой, – еще какое-то сооружение затевается. В противоположном дому углу двора – гараж, перед ним асфальтированная площадка, асфальтированная дорожка ведет к железным, крашенным зеленой краской, воротам. Чисто, подметено, ухожено. Голая земля только под деревьями, в остальных местах побуревшая короткая трава. Ни намека на пошлые грядки. Жилище цивилизованного человека.
– Вот и вся наша усадьба. – Подошедший Коньков обвел рукой свои владения.
– Летом здесь должно быть неплохо, – сдержанно ответил Заблоцкий.
Вошли в дом через застекленную веранду. В прихожей их встретила хозяйка – худенькая, маленькая, изработанная, на вид значительно старше своего импозантного супруга. «Жена-домработница», – определил про себя Заблоцкий и снова ошибся. Елизавета Семеновна – так звали хозяйку – оказалась вовсе не забитой или затурканной, а ворчливой и даже, кажется, желчной. Во всяком случае, Коньков обращался к ней с заискивающей ноткой и испытал видимое облегчение, когда она, расставив тарелки, разложив приборы и поставив на стол жаровню, удалилась. Помедлив, он вышел следом.
Заблоцкий тем временем осматривался. Находился он в столовой – большой, почти квадратной, в углу которой виднелась дверь, ведущая в следующую комнату. И еще одна дверь была перед столовой, по коридорчику. Впрочем, там могла оказаться не одна комната, а две смежные, например. Здесь комнат пять, не меньше. И еще мансарда. А обстановка как везде: обычные полированные дрова…
Вернулся Коньков. Он нес графин, наполненный словно бы разведенной марганцовкой. Ставя графин на средину стола, спросил:
– Как насчет домашнего вина?
– Не так, чтобы очень, но и не очень, чтобы так. У меня от него голова болит.
В прежние времена тещенька, когда они с Мариной, а потом и с Витькой, бывали у нее, угощала наливками – приятными на вкус, слабенькими, но после них всегда болела голова.
– От этого не заболит, – сказал Коньков. – Хотя для гостей у меня есть нечто получше.
Он подошел к серванту, откинул крышку бара и достал пузатую темную бутылку.
– «Камус», – прочел Заблоцкий на этикетке. – Это что, ром?
– Это «Камю», французский коньяк.
– Французским я не занимался… – пробормотал Заблоцкий, краснея. Марку-то он такую слышал…
Коньков достал из серванта рюмки, фужеры, расставил на столе, быстро и ловко открыл баночку сайры, достал из холодильника тарелочку с нарезанной колбасой, начатый лимон. Потянулся пузатой бутылкой к рюмке Заблоцкого.
– Мне самую малость,- предупредил тот.
– «Камю» стаканами не пьют…
Оттого ли, что вообще не хотелось пить после вчерашнего, оттого ли, что Коньков дважды приделал его с этим «Камю», дорогой коньяк не произвел на Заблоцкого должного впечатления. Он даже не допил того наперстка, что плеснул ему Коньков, отодвинул рюмку.
– Не понравилось? – с улыбкой спросил Коньков.
– Не пошло.
– Переключайся на винцо. Демократическое, плодово-ягодное, собственного производства.
Заблоцкий со вздохом взял протянутый ему фужер, приподнял: «Ваше здоровье!» – отпил половину. Винцо было кисло-сладкое, с легкой горчинкой. Коньков вскинул брови: ну как, дескать? Заблоцкий почувствовал, что в этот раз придется расщедриться на похвалу. Он не удостоил добрым словом ни машину, ни усадьбу, ни дом, и если теперь не похвалит еще угощенье, то будет выглядеть невеждой или, того хуже, завистником.
– Хорошее вино, – сказал он, – И букет, и градусы.
– Слава богу, угодил, наконец.
– Рецепт, конечно, хранится в глубокой тайне?
– Никаких тайн. Виноград, яблоки, черная смородина, чуть-чуть сахару. Могу продиктовать весь технологический процесс.
– Спасибо, не стоит. С садом столько возни…
– Не так уж и много, – не поняв или не приняв иронии, ответил Коньков. – Но тебе еще рано, ты еще молод. Садик – это для тех, кому за сорок, за пятьдесят. Леську, например, дочь мою, палкой не загонишь что-нибудь сделать, а мы с женой – с удовольствием, в охотку. Потом подышим воздухом и я покажу, где что. А сейчас – за микрофотографии и столик Федорова, за наше с тобой успешное сотрудничество!
С этими словами Коньков хватил полный фужер вина и, потянувшись над столом, снял крышку с жаровни. Там, залитые сметаной, тесненько лежали томленные в духовке голубцы.
Заблоцкий всегда ел быстро, если же кушанье ему нравилось, управлялся с ним моментально. Коньков, манипулируя ножом и вилкой, еще с первым голубцом не покончил, а он уже отодвинул пустую тарелку – не так решительно, как это сделал бы досыта наевшийся человек, но с полным соблюдением приличия.
– Уже отстрелялся? – спросил Коньков. – Давай еще подложу… Ты хорошо кушаешь, но мало пьешь. В твои годы у меня было наоборот. Такое впечатление, что ты боишься опьянеть и сболтнуть лишнего.
– Вот уж нет! – Заблоцкий засмеялся. – Мне нечего и некого бояться. Я – рядовой, ниже не разжалуют.
– По этому поводу у меня есть еще один тост: за перспективу. Прошу!
Коньков прижал к губам кончики пальцев, пряча деликатную отрыжку, закурил и откинулся на стуле, держа сигарету на отлете.
– Алексей, ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я переживал за твой срыв на предзащите, жалел о твоем внезапном отъезде, да что там говорить… Ты даже представить себе не можешь, как я был огорчен тогда. А сейчас, хоть ты и не очень доволен своим положением, я за тебя рад. И знаешь, почему? Не потому, что ты возобновил работу над диссертацией, нет. Это в порядке вещей, этим сейчас никого не удивить. Я рад твоим успехам в микрофотографии. Ничего, ничего, не улыбайся. Я знаю, что говорю. Ты нашел золотую жилу, и надо по-хозяйски ее разработать.
Коньков говорил, Заблоцкий слушал. Он сидел в приличной комнате, перед ним стояло вино, лежали хорошие сигареты – в последнее время нечасто выпадало такое сочетание. Кроме того, ему говорили комплименты, притом заслуженные, а нас, простых смертных, все-таки больше ругают при жизни, нежели хвалят.
Итак, желающих получить качественные снимки к отчетам становится все больше. Руководители тем начинают возмущаться, почему Рябова монополизировала использование фотомикронасадки, и ропот сей достигает начальства. Приглашают на совет Заблоцкого. И тут он выдвигает свои требования:
1) отдельное помещение;
2) лаборанта;
3) ставку старшего инженера.
Некоторое замешательство. В филиале трудно со штатами, еще труднее с рабочей площадью. Но в этот миг неустойчивого равновесия, когда самый незначительный фактор может повлиять на судьбу всего дела, Заблоцкий выкладывает десяток фотографий – товар лицом, выставочный фонд. Фотографии такие, что и в академических изданиях не всегда встретишь.
В рабочем порядке приглашаются комендант, инспектор по кадрам, и после ряда перестановок, перекраиваний и переселений Заблоцкому отгораживают часть подвального помещения, дают помощника, повышают зарплату. В конце концов, что наша жизнь? Борьба за блага…
Голос Конькова отдалялся, стихал, но Заблоцкому уже не нужна была подсказка, дальше он сам мог все представить…
Теперь он подчиняется непосредственно ученому секретарю. Оставив лаборанту заявку на фотоматериалы, сделав распоряжения по оборудованию «лаборатории микрофотографии», он для начала совершает турне по ведущим геологическим институтам, а поглядеть там есть на что и есть чему поучиться.
Лаборант – это, конечно, большое подспорье, вся черновая работа переходит к нему, Заблоцкому остается теперь главное – съемка, и развязаны руки для новых поисков и усовершенствований. Однако резерв свободного времени – его тактический секрет, начальству он жалуется на все возрастающую нагрузку. А к нему уже просачиваются в обход легальной очереди разные люди, которым позарез, срочно нужны микрофото, в том числе и из других учреждений, и каждый предлагает то помощь, то услуги, то деньги за сверхурочную работу.
