Белва Плейн - Бессмертник
«У меня насморк», — говорил он, и от этого неуклюжего, детского оправдания щемило сердце.
Он стал необычайно мягок с детьми. «Стив, ты уверен, что вымыл руки? Джимми, сначала допей молоко, а потом получишь сладкое». Даже эти, самые обыденные слова он произносил теперь удивительно нежно.
Однажды она застала их в гостиной: Лора на коленях у отца, мальчики по бокам. Он обнял всех троих, словно пытался оградить, уберечь от напастей. И у него было такое лицо!.. Разом и решительное, почти отчаянное, и обреченное. Трагическое лицо. Она тихо окликнула его. Тео вздрогнул, но очнулся не сразу. Пришлось повторить его имя несколько раз, прежде чем, поморгав и тряхнув головой, он вернулся из далекой, неведомой дали.
Теперь каждый вечер, когда Айрис принимала душ, он доставал фотографию Лизл и мальчика. Ванная примыкала к спальне, и Айрис слышала, как он выдвигает и — долгие, долгие минуты спустя — снова задвигает ящик. Иногда он вынимал карточку даже чаще, а заслышав шаги Айрис, мгновенно прятал. Но она все равно знала, безошибочно знала: он был только что не здесь и не с ней. И вот однажды вместо сострадания ее захлестнуло глухое, бессильное раздражение. Скоро он совсем сотрет снимок, смотреть не на что будет! Тут же устыдившись собственных мыслей, она покаянно и совершенно искренне попросила Бога снять с Тео этот страшный, невыносимый груз и переложить на ее плечи.
Она очень тревожилась за Тео. Сколько может длиться эта скорбная вахта? Сколько выдержит это многострадальное сердце? Ведь он еще и оперирует! И жену с тремя детьми кормит…
Как жесток мир! Как мучает он самых добрых и лучших!
Когда же сострадание и жалость уступили место обиде? Айрис не взялась бы ответить точно. Месяца через три-четыре? Чуть раньше или чуть позже? Не в этом суть. Просто однажды она поняла, что не в силах больше гасить раздражение и скрывать обиду. Может, в тот день, когда ей позвонила одна из секретарш Тео? Как, каким непостижимым образом они узнали? Но — узнали!
«Мы недавно услышали, что произошло с женой доктора, — сказал женский голос. — Такой ужас! В двадцатом веке! Невероятно! Мы все ему безмерно сочувствуем и, поверьте, очень стараемся облегчить ему жизнь здесь, на работе». Айрис учтиво поблагодарила и повесила трубку. Что произошло с женой доктора. Да, ужас. Да, невероятно. Но теперь я — его жена. И я жива, я рядом, я дома. Сколько же он намерен носить этот траур? Вокруг него все ходят на цыпочках: и родители, и Эрик, и немногие друзья, которых посвятили в семейную тайну. Ходят на цыпочках, говорят приглушенно. В доме траур.
Ложится он теперь очень поздно. Что ж, она понимает: ему трудно уснуть. Поначалу она тоже пыталась высиживать с ним вместе, но глаза слипались, голова клонилась, и Тео отсылал ее спать, обещая, что скоро придет.
Однажды ночью она спустилась посмотреть, что он делает. Он просто сидел, сидел в кресле, уставившись в никуда. Потом встал, подошел к роялю. И заиграл: тихонько, чтобы никого не разбудить. И так — ночь за ночью. Звуки шопеновских ноктюрнов долетали до спальни, шептали и плакали о летних садах, любви и звездах.
Она лежала и слушала. Как-то раз, приподнявшись на локте, взглянула на светящийся циферблат. Половина второго. Она лежит здесь уже два часа, а ее муж затерян в ином времени и месте. С другой женщиной.
Наконец Тео поднялся в спальню и, увидев, что Айрис не спит, шагнул к ней, ожидая — как обычно — горячей, жадной готовности. Но гордость — оскорбленная, униженная — не уступала ее собственным желаниям. А вдруг он никогда не хотел ее, никогда не думал о ней? Она отдавалась ему так безоглядно, так страстно, а он в это время думал о…
Нет, не трогай меня. Не приближайся ко мне с этим скорбным лицом. Ей хотелось закричать. Но она молчала. Даже обняла его — безжизненно, точно по обету. Ты же вычеркнул меня из жизни. Меня! Понимаешь? Меня! Не подходи ко мне, пока не станешь прежним. Только… станешь ли?
Она понимала, что ступила на опасный путь. Если не укротить обиду, если поддаться ей… Даже страшно подумать. Но как ее укротишь? В самом центре урагана всегда штиль. Штиль и мертвенный, недвижный ужас. Темнота полнится шорохами, до утра — целая вечность. После таких ночей под глазами у Айрис круги. Румянец на ее щеках не полыхал и в лучшую пору, а сейчас лицо приобрело землистый оттенок, и круги под глазами придавали ему трагическое выражение. А ведь с утра положено выглядеть посвежевшей, отдохнувшей. Ее угнетал собственный вид. И вид Тео, измученного призраками прошлого. За столом во время завтрака висела теперь изнуряющая тишина, прерываемая лишь шуршанием газеты.
Мало-помалу между ними вырастала стена.
В один прекрасный день Тео объявил, что они стали членами загородного клуба. Айрис изумилась. Ведь давно решено, что клубные развлечения не привлекают их настолько, чтобы раскошеливаться на взносы. Ради тенниса? Верно, Тео отличный теннисист, но до сих пор он довольствовался городскими кортами. Из Айрис спортсменка никудышная, так что ей клуб и вовсе ни к чему. Некоторые знакомые супружеские пары в клубе состоят, большинство же находят другие развлечения. Ближайшие их друзья, в основном врачи, выходцы из Европы, любят музицировать и собираются то в одном доме, то в другом — играть квартеты. Потому-то Айрис так изумилась, услышав о клубе.
— Хочу побыть среди легкомысленных людей, — объяснил Тео. — Я устал от серьезности. Хочу, чтобы вокруг танцевали и смеялись.
Но она тоже любит танцевать! О чем он? В чем он ее обвиняет? Гнев вспыхнул и мгновенно погас. Он просто пытается забыться, сменить обстановку. Как же она сразу не поняла? А еще гордится своим умением разбираться в душах, глядеть с чужой колокольни. Бедный, бедный Тео! Надеется, что праздные толпы, новые лица и наигранная веселость принесут забвение и покой. Наивно? А может, нет?
За его напускной веселостью ей виделось нечто совсем иное… Злость? Горечь? Вызов? Мы упустили что-то важное… Оно ускользнуло из рук. Меж пальцев.
Вспомнилось, как когда-то давно, только познакомившись с Тео, она подумала: ему достанется любая. Стоит только захотеть. И вот теперь, в клубе, он постоянно окружен женщинами. Вокруг него вьются и совсем юные девушки, и дамы много старше Айрис, причем он не прилагает никаких усилий, просто стоит у стойки бара, потягивает коктейль или виски — вообще он пьет очень мало, и одного бокала ему хватает больше чем на час, — а женщин словно магнитом притягивает этот умудренный, мягкий взгляд, не восхищенный, но обещающий восхищение. Да еще чуть заметный акцент — не то британский, не то европейский — привлекает и ласкает женский слух… Нет, ей не в чем было его упрекнуть. Но как же хотелось порой дать ему пощечину!
Стоило Тео перешагнуть порог дома, он снова погружался в скорбную печаль. На словах это никак не выражалось, поскольку тема была давно закрыта и запретна. Но его манера, голос, а главное, молчание говорили сами за себя. Скорбь выстужала дом, словно тут непрерывно сквозило из неплотно прикрытой форточки: где щель — непонятно, а дует, дует, дует… Приятели по клубу его бы вряд ли узнали. Там он один, а дома — совсем другой.
Раздвоение личности.
Если б она могла поделиться с кем-нибудь своими горестями! Но ведь это касается только ее одной. Айрис никогда не умела откровенничать, обсуждать личное. И ее уже не переделаешь. Самолюбие — пускай ложное и никому не нужное — не позволяет ей обсуждать столь интимные вещи. Есть лишь один человек, которому можно довериться в крайнем, но все-таки ином случае. Папа. Только об этом и с ним не поговоришь. Он не должен знать, что жизнь дочери хоть чем-то омрачена. Ему необходимо, чтобы семья — и снаружи, и изнутри — была образцовой. Ведь он неисправимый идеалист, и на глазах у него шоры. В Писании сказано, какой должна быть семья, каким традициям ей надлежит следовать. Значит, так тому и быть. Иного не дано.
Она стояла посреди спальни, пытаясь решить, что делать с этим никчемным субботним утром. Тео ушел на клубные корты. На лужайке перед домом поскрипывали качели: дети уже на улице, с Нелли. Надо бы спуститься к ним, а Нелли пускай справляет работу по дому. Еще надо пройтись с Лорой по магазинам: девочка из всего выросла, ей коротки и плащи, и платья. Кроме того, Айрис, как всегда, беспокоится за Стива. Он чересчур замкнут, прямо рак-отшельник. Из школы плетется в одиночку, ссутулившись, повесив голову. А Джимми всегда в кругу друзей, в веселой, шумной компании… Но сейчас у нее нет сил вникать в детские проблемы. Нет сил двинуться. Сделать шаг. Поднять руку…
Зазвонил телефон.
— Приходите-ка сегодня к нам обедать, — сказала мама.
— Тео обедает в клубе. И вы только что вернулись из Мексики. Разве гости сейчас кстати?
— Вы не гости, а семья. И Эрик приедет из Дартмута. Он звонил вчера вечером, сказал, что к полудню будет здесь. Так что приходи. А Тео может забежать попозже. И детей приведи.
