Белва Плейн - Бессмертник
— А она? С фальшивыми документами? — Тео точно током колотило. Казалось, сейчас лопнет голова. Или бред кончится. Или его стошнит.
— Нет, документов у нее не было.
— А как же тогда?
Франц поднял глаза:
— Тео, ее нет в живых. Я знаю точно, я был при этом. Какой прок в нашем разговоре? Давай оставим все, как есть…
Тео задрожал всем телом:
— Я должен знать. Иначе ты никуда завтра не полетишь, слышишь, ты?
Франц вздохнул. Набрал в легкие побольше воздуха, как ребенок, который собирается читать стихи перед классом.
— Раз так, ладно. Они пришли в первую же неделю после аншлюса. После вторжения. Немцы. Пришли в дом — за всей семьей. Родители Лизл считали, что влиятельных, известных в городе лиц тронут в последнюю очередь, что их положение в обществе им поможет. Оказалось — наоборот. А многие люди помельче успели спастись… В общем, они пришли. Ранним утром, холодным и дождливым. Ребенок болел, у него был жар. Она умоляла оставить их дома, не выводить его на улицу в такую погоду. Ей предложили — если желает — ребенка с собой не брать. «Хочешь — бери, хочешь — оставь одного в доме, дело твое». Когда выходили, один солдат сдернул со стены картину. Его начальник, офицер, очень рассердился: «Ничего не ломать! Дом первоклассный, он нам понадобится». И они поняли, что не вернутся сюда никогда. Везли их двое, в эсэсовской форме. Ребенок всю дорогу кричал. Его не успели утром покормить.
Айрис всхлипнула. Заплакала.
— Перестань! — свирепо одернул Тео.
— Через несколько дней у ребенка открылась пневмония, и он умер. Сначала все остальные были в лагере вместе, потом их стали партиями отсылать в Польшу. Ах, Тео, ну ты же все это знаешь! Все, весь мир знает, как это было. Даже те, кто ничего не хотят знать.
— Продолжай!
Франц снова остановил взгляд на солонке.
— Старики… Их быстро отправили в печи. Тех, кто помоложе и посильнее, определили на работы. И она… Там была мастерская, они выделывали кожаные вещи для армии — ремни, перчатки… она там долго работала. — Он сглотнул и продолжил ровным тусклым голосом: — Потом… прошло много времени, я не знаю сколько… Может, год или два. Нет, вероятно, даже больше, я точно не помню…
— Не важно когда! Говори — что! Что произошло?
— Ну, в общем, однажды пришли офицеры. Какие-то высокие чины из гестапо. Они выбирали… ну, ты знаешь, как это было… искали девушек. Красивых, светловолосых, похожих на ариек. Для штабного борделя. — Франц помолчал. И, метнув на Тео испуганный взгляд, добавил: — Их забрали и поставили на плече клеймо: «Только для офицеров».
Тео поднялся, резко отодвинув стул. Стол пошатнулся, опрокинулся стакан с водой, вода залила скатерть и начала медленно капать на пол.
— Тео, пожалуйста, не надо слушать дальше, — прошептала Айрис. — Мистер Брюннер, Франц, не надо, это же бессмысленно. Довольно!
Тео сел.
— Франц, не заставляй тянуть из тебя клещами. Я хочу знать все, что ты вспомнишь. До последнего слова. А ты, Айрис, заткнись.
— Она рассказала… Она призналась, что не сошла с ума благодаря одной девушке, проститутке из Берлина, которая твердила им: «Послушайте, они же до вас, до вас настоящих, не дотрагиваются. Это не вы, это просто тело, кожа, понимаете? Ну, если б вас заставили убирать дерьмо голыми руками, вы ведь не стали бы потом презирать свои руки, верно? Не отрубили бы их? Не отрезали? Сейчас — то же самое. Это просто грязь, дерьмо, говно»… Простите, — добавил Франц, обернувшись к Айрис. — И она отключилась. Стала жить в надежде, что немцы когда-нибудь проиграют войну. Их регулярно проверяли врачи — на предмет венерических заболеваний. Жестокие, бессердечные. Лизл была потрясена, она привыкла к совсем другим врачам и все не могла поверить. Она говорила, что вообще оказалась очень наивна, слишком плохо разбиралась в людях… Однажды ее узнал один человек. Адвокат. По фамилии Дитрих. Из Вены.
— Я его знаю! — воскликнул Тео. — Сволочь! Из первых фашистских прихвостней.
— Он играл с ней до войны в квартете, который собирался у кого-то дома. Кажется, у ее родителей.
— У моих. Музыкальные вторники моего отца. Она иногда аккомпанировала на рояле.
— В общем, он ее вспомнил. Вскоре ее перевели обратно в мастерскую. Естественно, он похлопотал. Она восприняла это как величайшее благодеяние. Наивная, невинная душа. Война-то подходила к концу, и многие звери вдруг вспомнили о «человечности». Надеялись, что кто-нибудь из несчастных выживет и замолвит за них словечко, когда придет возмездие… Короче, мы встретились в Италии. Она меня поначалу не узнала, я похудел почти на тридцать килограммов. Я не узнал ее лишь в первое мгновение… Она постарела. Можно было подумать, что ей хорошо за тридцать. Но все-таки, все-таки… она была красива. Даже этим чудовищам не удалось лишить ее красоты. Несколько недель мы околачивались в Генуе. Народу все прибавлялось. Живые трупы с бритыми головами, с язвами на теле сползались со всей Европы — из тайных укрытий, из лагерей. Многие бежали с востока, от русских. И все с одной мечтой: выбраться из Европы и позабыть о ней раз и навсегда. Я с небольшой горсткой товарищей ждал транспорта в Палестину. Мы получали жалкое пособие от «Джойнта»[4] и просиживали эти гроши в дешевых кафе. Сидеть можно было часами — как когда-то, а может, и теперь в Европе — за бокалом вина или чашкой кофе. Мы грелись на солнышке и пытались осознать, попробовать на вкус мирную, нормальную жизнь, в которой можно не бояться. И говорили о будущем. Мы уговаривали Лизл ехать с нами. Все думали, что ты погиб. В те дни в воздухе носилось столько разных слухов. В любом месте, где собирались такие, как мы, велись списки: с именами, датами, адресами. Каждого новоприбывшего допрашивали с пристрастием, сверяли показания. Вы не видели такого-то? Не слышали о таком-то? И один человек, чей знакомый сидел в лагере вместе с французскими евреями, сказал, что тебя забрали в Париже и ты вряд ли жив. Потом еще кто-то приехал из Франции и подтвердил, что сразу после падения Франции тебя видели в эшелоне, уходившем в лагеря на восток. Причин не поверить не было. У нее погибли все: родители, братья, ребенок. Почему, каким чудом муж мог остаться в живых? Господи Всевышний, каких же храбрых людей я видел! Сколько они вынесли, выдержали!.. — Франц умолк. Перевел взгляд на стену.
И снова заговорил:
— Помню один ужасный эпизод. Среди нас, ждавших корабля, был пожилой доктор. Страданий он, как и все мы, хлебнул через край и жил, как все мы, считая спасение абсолютным, безусловным чудом. Уравновешенный, твердый и очень добрый человек, он поддерживал многих, кто был на грани нервного срыва, вел с ними долгие разговоры, тактичные, мудрые, дарил им надежду. Он сам был для нас — надежда и опора. И вот сидели мы как-то… Я, помню, ел макароны: все наесться не мог… Сидели мы в кафе, и вдруг наш спокойный, сильный, трезвомыслящий доктор вскочил и побежал через площадь. Там стояли какие-то вооруженные люди, карабинеры, и болтали с хозяином магазина. Доктор схватил за ствол одно ружье и страшно закричал, попытался выдернуть. Представляешь: солнце, Италия, тихая площадь, а он кричит, точно обезумел. Они стали отбирать ружье… Доктора застрелили. Убили — на солнце, на тихой площади. И он лежал там, наш добрый мудрый доктор. После этого Лизл переменилась. Она словно поняла — так, кажется, она и сказала, — что нельзя заблуждаться на свой счет и рассчитывать на будущее. У таких, как мы, нет будущего, мы не можем вернуться к нормальной человеческой жизни. Верить и надеяться нам уже не по силам. Так вот… Корабль за нами в конце концов пришел. Старая, полусгнившая калоша, она едва держалась на плаву. Однако нас это нисколько не тревожило. Единственной нашей заботой было прорваться через английские заслоны. Отплывали ночью, без сигнальных огней. На палубе разговаривали только шепотом. И медленно, но верно пробирались по Средиземному морю в Палестину. Людей на корабле — не протолкнешься. Везде вонь, грязь, все страдают морской болезнью. Дети в трюме изнывают, скулят, ревут, многим взрослым тоже не хватает сил и терпения… Но мы старались держать себя в руках. А еще всех мучил страх, и чем ближе к берегам, тем напряженнее высматривали мы на горизонте державшие блокаду английские корабли. Мы, как водится, вели бесконечные разговоры, и однажды кто-то упомянул о своей встрече с немецким евреем, которому удалось бежать в Штаты, и в Европу он вернулся солдатом американской армии. Он всюду носил с собой список некоего доктора Вайсингера, уехавшего из Вены в Америку еще в тридцать четвертом году. В списке перечислялись венцы, которых занесло в Нью-Йорк, и среди них был Теодор Штерн. Понимаешь, такие листки непременно переписывались, распространялись, они и помогали выжившим найти друг друга. Тео, ты, наверное, знаешь доктора Вайсингера?
