Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
Из газеты, зеркала повседневной жизни города.
КРАЖА В МАГАЗИНЕ САМООБСЛУЖИВАНИЯВчера ночью была совершена кража в магазине самообслуживания на улице Кинта-дос-Аркос, дом 4-а, г. Телья (Баррейро), принадлежащем Амелии Феликс Лоуро. Похищены: кассовый аппарат, чайный сервиз, большое количество бутылок оливкового масла и различных напитков, всего на сумму около пятидесяти тысяч эскудо.
Похитители проникли в магазин, разбив стекло витрины.
* * *Я отказался от того, что называется выгодным местом — должности заведующего отделом внешних сношений и рекламы в крупной компании. Там я был бы еще несчастнее: морока страшная. Хочешь не хочешь, встречайся с влиятельными краснобаями, что так и сыплют словами, скользкими и пустыми; глаза у них пронзительные, а манеры почти у всех тошнотворные: тут и слащавая учтивость, и притворная наивность, и хватка в обделывании своих дел и, наконец, умение устраиваться в жизни.
Вот почему мне сейчас особенно тошно: я стою, безвольно опустив руки, на островке моей полуотрешенности от мира (не абсолютной, нет, но кто обладает чем-нибудь абсолютным, кто?) и с волнением думаю о тебе, ты — мой якорь спасения; кладу на твою смуглую и такую далекую грудь клеймо моей длани, царапающей эти строки, на ее тыльной стороне набухшие вены, но они не кровоточат (что самое печальное — вернее, до отчаяния смешное), хотя я давно уже решил эту длань заодно с пером возложить на жертвенник, что в конце концов и сделаю.
* * *Конец августа. Воскресный день, грязный от духоты, пляж, грязный от человеческого дерьма и целлофана, от дынных корок и вина, пролитого в море, засаленное мазутом и жиром трусливо визжащих человеческих тел, соленых от пота и тоже грязных от протухшего дня. Лишь около восьми вечера, когда ветер растреплет гребни волн и сдует с них человеческую накипь, я вхожу в море и плыву; на обратном пути к кабине взметенный ветром песок набрасывается на меня словно рой пчел; я быстро одеваюсь и сталкиваюсь носом к носу на пляже Каркавелоса с человеком, физиономия которого отнюдь не пышет самодовольством; он уже одет и причесан. Его представляет мне Жоаким: «Вы окажете ему большую услугу, если подвезете, он живет в Москавиде, а в поездах сейчас, сами понимаете…» — «Хорошо…» — «Если позволите, я выпью чашечку кофе, пока вы приводите себя в порядок…» — «Ладно». Вот еще на мою голову! Но потом я не пожалел об этом.
По дороге разговор начался с застройки Москавиде. Мой спутник гордился своим поселком: красивое место, магазины самообслуживания, новые школы, многоэтажные дома растут на глазах. Но я — зануда, я упрямо задаю вопросы. Кто берет в аренду участки? Ну, ясно, кому это по карману: адвокаты, коммерсанты. А самодельные лачуги? («Уж эти точно с неба падают, как саранча, на минуту отвернись — готово, их уж две, три, десять, двадцать…»). Фабрика, где мой попутчик работает, носит название «Португальские изделия из пробки», но принадлежит она «америкашкам»; раньше выпускала пробки из коры пробкового дуба, теперь — из пластмассы, иные времена — иные запросы…
Есть ли там африканцы? Еще бы! Навалом. Драпают с верфи и идут на стройку, там больше платят. Сколько им платили на верфи? Да вроде бы семьдесят эскудо в день, это по контракту, да к тому же там их не выпускали за ворота, но лазейку-то всегда можно найти, верно?
Мы с попутчиком стали друзьями до гроба. Я высадил его у дома, его собственного. Он очень благодарил, однако без подобострастия. Когда уходил, обернулся и помахал рукой. Бывает, и воскресенье для чего-нибудь сгодится. Хотя бы для таких вот встреч.
* * *Жульета плачет. Больные нервы, должно быть. Кто нынче не болен в нашем больном мире? Я снова с тобой, Жульета. Только теперь у меня за плечами чуть ли не четыре десятка лет и немало жизненных баталий в моем солдатском ранце (почти одни поражения), а я, украшенный морщинами и напичканный по горло печальными истинами, продолжаю сосать тощую, почти пустую грудь надежды. Но если я вижу на земле затянувшийся зловонный праздник всеобщего гниения?.. Черт побери, во что же верить, когда вокруг меня банки, банкиры, полицейские, привратники, чистильщики обуви всех рангов, ловкачи на все руки, рекламные агенты, торговцы (народ равнодушный и циничный), убийцы и грабители с большой дороги, кретины из телевизионных компаний?! Да, революцию сделать нелегко, но дело стоит того, чтобы начать еще раз сначала и не отступать или хотя бы ждать и надеяться, не расценивая особенно высоко свои шансы.
Каюсь, я никогда не занимался саботажем; где бы я ни работал, я цепко держался за принцип честности в его буржуазном понимании, считая, что убеждения — одно, а работа — другое, и всю жизнь трудился (из какой-то ложной и глупой гордости) больше, намного больше, чем было нужно для того, чтобы оправдать свой заработок.
Жульета плачет. Спасибо, Жульета, что хоть ты плачешь. Именно такой я вижу тебя в моих снах, когда засыпаю, не погасив лампу, и просыпаюсь словно в потоке желтой серы, а перед мысленным взором — ты, какой ты была давным-давно, и желтый поток перед тобой бессилен. Я открыл тебя заново именно в один из таких вечеров. А когда-то, в тот далекий вечер, я встретил — кажется, на станции метро «Россио» — тощую девицу, фигурку из причудливо застывшей лавы. Машинистка, по вечерам студентка. Крашеная блондинка, каких полно. Но заурядность исчезла при первом объятье. Она всякий раз впадала в транс, говорила о глубине и холоде своей могилы, жалобно причитала, чуть ли не рыдала. «Бей меня, ударь!» На это я так и не отважился. Я не знал тогда, что она занимается групповой психотерапией.
Что было потом? К моменту нашей встречи близость с женщиной наконец-то стала для меня чем-то ярким и ослепительным, как солнце, а с Жульетой она опять превратилась во что-то жестокое, истеричное. Мы оба плакали, она и я, от ярости и от наслаждения. Схватка двух врагов. Потом настал день, когда маленькая блондинка в платье из набивной ткани вышла замуж удачно (впрочем, не знаю, удачно ли), и мои ощущения возвратились в привычное русло.
* * *Чарлз Беттлхем сказал: «…Развитие юридических форм капиталистической собственности приводит к разделению понятий „собственность“ и „производственный потенциал“, поскольку отдельные предприятия, обладающие различным производственным потенциалом, могут принадлежать одному и тому же капиталисту…»
Тринадцать лет тому назад, да, кажется, тринадцать, я дожидался полуночи в Беже (наступал Новый год), как будто в этот час должно было взойти красное солнце. Мы танцевали, говорили глупости, пьянели от виски и воспарения духа, мы видели с высокого балкона, как над городом, над всей страной занимается невиданная заря; мы ждали, что вот-вот среди карнавального шума раздастся сигнал ко всеобщему выступлению. Но этого не случилось, нам снова предстояли привычные дела: конспирация, аресты, тюрьмы, встречи с людьми-призраками в безмолвной пустыне ночи, стертые ноги, распухшие настолько, что хоть разрезай ботинок. Домой я буду возвращаться, как и прежде, не раньше семи утра. Два года назад была другая ночь ожидания, еще более немилосердная: мы потели от нервного напряжения, сжимая в руках оружие, а сигнала к штурму все не было. Среди нас были люди в военной форме, я видел горящие глаза, автоматы на ремне, но помню и обреченные лица тех, кто не надеялся на победу. Мы ждали приказа, в нашем воображении уже гремели снаряды. Сто раз мы вскакивали по тревоге, сто раз тревога была ложной. Выступление сорвалось, это известно всем.
Как я стар, хоть в зеркале этого еще не видно. Могу ли я проделать такое еще раз? Боюсь, что нет, куда там! Но виной тому не страх, а затхлая плесень усталости, узловатые наросты на нервах, обволакивающая атмосфера краха, непоправимого и окончательного. Атмосфера затянутой петли. А в петле — мы.
Существовал ли ты на самом деле, мой товарищ, меченный пулями, ты, кто потом, в тюрьме, месяц за месяцем, год за годом овладевал теорией борьбы, познавал мужество, терпение и боль — все то, что закаляет сильных духом? Или я выдумал тебя?
Или ты, Мануэл, — обманчиво нежный, с мягкими волосами и задумчивым взглядом мятежного ангела, — мастер дерзких вылазок, оставлявший в дураках преследователей? Тебя истязали непрерывным допросом, не давали спать, но ты на скамье подсудимых поклялся продолжать борьбу. Это был словно сигнал к бою! А потом, на больничной койке, ты улыбался доброй и ясной улыбкой, жуя тюремную корку… Ты такой искренний, ты так влюблен в справедливость, что никогда не перестанешь бороться за нее, даже после победы. Нашей победы. Победы народа.
Я перепробовал много профессий, но ни одна из них не наложила на меня своего отпечатка: выполняя те или иные обязанности, я остаюсь на поверхности, не проникаю вглубь. Чего я только ни делал: вел конторские книги, составлял списки абонентов телефонной сети, был служащим профсоюза, потом — сотрудником фирмы «Смит и Флоренсио», но автомобиль же смог купить только тогда, когда перешел в категорию «творческих работников». А вот от сотрудничества в отделе рекламы я отказался; не могу без содрогания вспомнить период, когда я расписывал зеленеющий благоуханный рай с зеркальными водоемами, тенистыми рощами, уютными гаражами (которые непременно будут построены), а на самом деле это был пыльный каменистый участок, до ужаса безобразный и нездоровый, где размещались стандартные сборные коттеджи. Пока я не видел участка, я без особого отвращения писал для газет и журналов многословные умильно-сладкие описания на три-четыре колонки, писал так, чтобы у читателя разгорелись глаза и разыгралось воображение. Но после того как я съездил туда, чтобы ознакомиться со строительством поближе, я не написал больше ни одной строчки, на том дело и кончилось.
