Виктор Некрасов - По обе стороны океана (сборник)
10.1.87
Первые десять дней этого нового года очень хорошо прожили с Виктором Некрасовым. До обеда каждый у себя работает, а потом гуляем, болтаем, вспоминаем…
…Вика уезжает послезавтра, мы все понемногу работали, но и разговаривали подолгу. Самое радостное — он не говорит ни о ком дурно, стремится найти хорошее…
Все же в Париж приезжает гораздо больше наших, чем в Кельн. Он видел за это время многих. Ему это так же необходимо, как и нам. Рассказывает о Чуриковой и Панфилове, передаст от них неожиданный привет.
12.1.87
Такие встречи сейчас неминуемо ведут к воспоминаниям. А у меня, пожалуй, за этот год… не было больше человека, с которым я могла бы подолгу говорить о прошлом, про общих друзей, приятелей, иногда — мелькнувших знакомых. Меня всегда в Вике подкупало полное отсутствие злословия, желание — и умение — вспомнить о каждом нечто милое. «А у Наташи Горбаневской[92] зажигалка висит на ленточке такой детской…» — это к тому, что Лева беспрерывно теряет очечник, мы ему привесили шнурок. Ни малейшей нежности к Наташе у меня нет, я, редко читая что-нибудь за ее подписью, неизбежно наталкиваюсь на пышущую злость. Нежности к ней и он не испытывает. Но, вот ленточка…
12.1.87
…Сегодня утром проводили Вику в Париж (половина поездов уже ходит после долгой забастовки). Его выступление[93] было интересным и дискуссия тоже.
13.1.87
Милые мои Лева с Раей!
Посылаю Вам Коктебель (надо ж умудриться выпустить альбом без Волошинского дома) и свое фото 49 года… В Москве вчера было −47 гр.!
О нашей совместной жизни вспоминаю с нежностью. Когда-нибудь повторим. Без соплей и кашля…
«Пиши — не забывай!» Спасибо, Лева! Закончил[94], выправил и несу Витьке печатать.
Целую. Вика.
21.1.87
Вика, родной, все сразу набросилось здесь на нас, свои и чужие горести, неприятности (и немного радостей). Как бы там ни было, но идиллия в Бад Мюнетерайфеле отошла в область дорогих сердцу преданий.
Самое большое спасибо — из твоих даров — за твою фотографию Коктебеля… И за сегодня полученную фотографию Леры[95] очень и очень… Лев разговаривал с Рене Беллем, в принципе он не против издания под одной обложкой двух книг: «Где ты был, Адам?» и словно в ответ: «В окопах Сталинграда». И чтобы ты написал новое послесловие.
…Мы оба просто счастливы, что нам удалось на самом деле побыть вместе с тобой наедине…
26.1.87
Позабыт, позаброшен…
Ну, что поделаешь? А я помню и даже читаю. На смену «Монтекристо» пришли «Двери»[96]. И представь себе, Раечка, взял в боковой карман для метро (благо маленькая), потом зашел в свое кафе и… дочитал до конца. В моей биографии это невиданно.
Раз так — значит, не зря писала. А когда прочел про 60 писем от немцев — просто обалдел. Я за всю жизнь столько читательских писем не имел… А я-то думал, что это только нас интересует.
Конечно, это не литература высшего класса, а треп (свои «Взгляд и нечто»[97] я, кстати, тоже считаю трепом, не видя в этом ничего худого). И треп интересный, застольный, кухонный. А ты же знаешь, что я вовсе не осуждаю. Это наше коренное. И треп этот оказался моим.
И представь себе, что я это предпочитаю стилистическому блеску «Дара»… Ей-Богу!
Твоя первая — «Воспоминания», конечно, больше хватает за душу, но там и жизнь, и события поважнее. Короче — приветствую и поздравляю.
Все остальное в нашей жизни — более-менее — тягомотина. Радио, редкие встречи с редкими друзьями. Иногда — с неожиданными. Например, с Виктором Конецким[98]. А недавно — с Володей Войновичем[99]…
Витя, в общем-то, парень приличный, не серун, но почему-то после двух кафе третьего не захотелось. О Горбачеве говорит, что все они боятся одного — что убьют или уберут. Так-то.
А Лену Ржевскую[100] читаю с наслаждением. Прелесть!
Целую В.
15.3.87
Дорогие Лева и Рая!
А в общем-то, вовсе не дорогие. Разлюбил я вас. Встречались с Булатом, с Любимовым и хоть бы позвонили, хоть бы три строчки написали. Очень вы не хорошие.
Тем не менее возвращаю вам Лену Ржевскую. Очень и очень! Сделал о ней передачу, опубликовал в «Н(овом) р(усском) с(лове)». Хочу ей с оказией переслать…
Трубецкая звонила, обещала переслать Раину вещь. Жду. Засим обнимаю, хоть и ничтожества…
Вика.
20.3.87
Дорогая Рая!
И все же я — подвижник и хороший парень. Прочел твою руко-сь[101]. Начну с того, что я вообще не люблю критических разборов. Будь то Белинский или кто-нибудь другой. А с тобой случилось так, что выбранные тобой писатели не из тех, которых я могу читать и перечитывать.
Даже у Распутина, которого я чту и уважаю, я читал только «Живи и помни» и «Уроки французского». «Матеру» я сначала увидел, а потом прочел. И не могу сказать, что понравилось. В обоих случаях дико скучно, а в литературном варианте многословно. А вот «Живи и помни» в свое время так потрясло, что боялся взяться за следующее.
Ю. Трифонова я люблю и не люблю. Где-то меня утомляет неустроенность описываемых им жизней. Отдаю должное, но не перечитываю.
Искандера когда-то любил. Последние его вещи показались более чем слабыми.
А. Битов — вообще не мой, «Пушкинский дом» не осилил. Вина эта, думаю, не его, а моя.
Маканина же просто ни одной строчки не читал.
Так что критическая — основная часть прошла мимо меня. А все остальное — то, что мы с тобой называем «трепом», как всегда, интересно. Взгляды и отношение ко всему и манера изложения у нас схожи. Хотя любимые писатели разные. Разве что с «Войной и миром» совпадаем. А так люблю перечитывать Чехова, Генри! Из нынешних — Шукшина и С. Довлатова[102].
Но так или иначе это детали моей биографии, а не писателей. Диккенса вот не люблю, а он писатель, по-видимому, все-таки великий.
Вот так-то, Раечка, как говорится, не взыщи.
Целую вас обоих, несмотря ни на что.
Ваш Вики.
Это его письмо оказалось последним.
28.3.87
Вика, родной, о себе не могу сказать какая я внимательная![103] Во всяком случае — настоящего письма в ответ на твое — написать еще не могу. Боли у Левы[104] не прекращаются…
Когда будет возможность, перешлем текст твоей передачи Лидии Корнеевне[105], но позволь пока сделать два замечания: «Софья Петровна» — это не «старое», а единственно правильное название. «Опустелый дом» — ахматовская строка была как название дана парижскими издателями — кем — мы и не знаем, в 1965 году. Тогда еще не было никаких связей. Л. К. очень гневается, когда ее книгу называют «Опустелый дом»…
Главное, что в те годы соединяло ее с Ахматовой (кроме стихов!), — они вместе стояли в тюремных очередях. Или — Л.К. вместо А.А. В эвакуации же и произошел разрыв… Потому упомяни эти очереди, а не эвакуацию. Остальное нам близко и дорого.
Спасибо за то, что прочитал мою рукопись («Письма из Кельна о книгах из Москвы»), а вкусы у нас разные, и Бог с ними!..
Вспоминаю наши с тобой разговоры и твое пребывание, как нечто такое далекое и прекрасное…
20.5.87.
Бад Мюнстерайфель.
Еще в машине по дороге сюда думала: «Приеду и сразу напишу Вике, что едем в тот самый дом, сядем за тот самый стол, пойдем в то самое кафе, — где мы были вместе». И ждала, чтобы хоть чуть лучше стало настроение — передавать тоску дальше неохота. Вижу — не дождусь…
Читаю Леве вслух Бунина, — мы оба «Деревню» и рассказы того времени помнили плохо. Сейчас радуемся поразительному его таланту (уж и не знаю, как с твоей нелюбовью к стилистам, он-то безусловно стилист) и думаем о том, сколько лжи во всех этих новомодных рассуждениях про лад старой деревни. Уж такой разлад — временами трудно продолжать читать…
А «Смиренное кладбище»[106] ты читал? А «Ночевала тучка золотая»?[107] Сейчас можно захлебнуться — столько надо и хочется прочитать из своего… невозможно все, надо еще и работать. Но и страх: а вдруг завтра все кончится?
Твоя Р.
Это письмо оказалось моим последним.
В Бад Мюнетерайфеле Вика все время кашлял. Мы думали — хронический бронхит старого курильщика. В июне узнали, что он — в больнице: диагноз — рак легких. Ужас сменялся надеждой. Решили — наступило улучшение. Едем в Париж — побыть несколько дней с Викой.
По телефону сказал: «Встретить (так бывало обычно) не могу» — поручил своей приятельнице.
Из дневника Р. О.
