Виктор Некрасов - По обе стороны океана (сборник)
Ко всем нашим замечаниям внимателен, ни тени обиды… и опять же наше, московское — сидим втроем, слушаем, спорим, обсуждаем…
Вика не представлял себе, что бывает такая огромная почта (как у Льва). Он выглядит лучше, чем можно бы предполагать после всех его неприятностей. Наверно, потому, что ему хорошо пишется. И у него есть убежище — семья…
…Лев с Викой трепались до полвторого…
(Мы с ним перешли на «ты».)
С Викой было замечательно, снова почувствовала, что я умею слушать, слышу слово, что могу нечто полезное для пишущих им сказать и что пропадает это, как в молодости перегорало молоко в груди.
Из Москвы пришел новый анекдот.
«Вопрос анкеты»: «Что вы делали, когда шла битва за Малую землю? Небось отсиживались в окопах Сталинграда?»
Вика — глаза радостно блестят: «Для русского писателя — попасть в анекдот — счастье».
«Ты еще считаешь эмиграцию на месяцы? А я — на годы».
…Сидим у нас на кельнской квартире. Автор читает только что законченную повесть. Автобиографический герой — Некрасов получает диплом сталинского лауреата в том самом окошечке, которое прославил Булгаков в «Театральном романе».
«Виктор Платонович, Вас приглашают в Кремль к товарищу Сталину». На улице машина. Едет. Входит в кабинет. Боится, но пытается подавить, хотя бы скрыть страх. Водка помогает, начинается разговор.
Я не хочу прерывать чтение, но не выдерживаю: «Почему же ты никогда об этом не рассказывал?» Он радостно смеется: «Да никогда этого не было».
Но ведь могло бы быть: звонил же Сталин Пастернаку, Эрснбургу, Булгакову. Мог позвонить и Некрасову.
Сколько советских людей в те годы думали: «Что я скажу Сталину, о чем его попрошу, за кого попрошу, если чудо произойдет и я с ним встречусь?»
Из статьи Р. Орловой
«Души высокая свобода»
В подзаголовке книги Виктора Некрасова «Саперлипопет Если бы… да кабы…»
…А что, если бы его мать не вернулась из Швейцарии в Киев и Виктор родился бы в Париже?
Подзаголовок вопрос становится «раздвоенной» реальностью Виктор Некрасов с его реальной биографией, но минус эмиграция. И Алексей Никитин, родившийся в Париже, ставший французским писателем.
Каждый проигрывает иной вариант. Полностью или частично «Некрасову» давно невтерпеж унизительный страх, слежка, насилие над мыслью. Он приехал в Париж как член советской делегации. Его мучает вопрос: а не остаться ли? Мысль эта приходит не впервые, она оживает в долгих разговорах с Никитиным, он разрывается между «за» и «против». В последний момент, когда в делегации уже началась паника, Некрасов возвращается в отель и улетает вместе со всеми в Москву.
Никитин же отчасти и под влиянием «Некрасова» едет в Москву и в Киев. Ему дают адреса друзей, и потому ему открывается частица настоящей, а не интуристовской России. Ни на мгновение не возникает у него желание остаться навсегда на исторической родине. Но и он ощущает, что потерял, или, вернее, какого человеческого опыта он оказался лишен.
Некрасову, как любому советскому гражданину, возможность пробовать не дана: решить можно только раз и навсегда. Условие же как в сказках: направо пойдешь коня потеряешь, налево пойдешь царство потеряешь…
Так и советский писатель взвешивает: окажется на Западе обретет свободу. Уедет на Запад потеряет родных, большинство друзей, потеряет читателей, язык, родину.
«Что было бы, если бы» — эта вариантность в основе художественного построения повести. И это условие приводит Некрасова в Кремль к Сталину.
Сталин у Некрасова — это не еще один портрет тирана. Это порядочный человек перед тираном, это обычные люди при Сталине, перед Сталиным. («Форум», № 15)
12.2.83
Дорогой Вика!
Посылаем твое интервью. Хорошая фотография, да?
Мы еще долго начинали утро словами «Тоскливо без Вики» И еще из «мыслей на лестнице». «Некрасов» в своей повести в главном споре и в своих размышлениях ничего не говорит о том, что его (внутренне) держит или, другими словами: что он оставил?
Оставляет? Не хочет оставить?.. Понимаешь, Вика, эти вечера и дни с тобой еще и потому были для меня важны, что именно это я оставила, такой жизнью жила дома, с такими людьми. Знаю, знаю о многих компромиссах, вот и взвешивают люди и взвешиваю (нет, в прошлом не взвешивала, у меня из-за Левы выбора не было). А у твоего героя выбор есть — возвращаясь от действительности к литературе — его не может не быть. Семья? Дружеский круг? Пусть несколько очень близких друзей… И уже не только вопрос: какой вред я могу нанести им, а иное: какой вред я могу нанести себе, отрезав себя от своей почвы — не в широком, а в узком смысле слова — от своей среды…
В цитированном уже интервью 1983 г. я спросила:
— Правда ли, что в день обыска ты получил однотомник Булгакова?
— У меня с девятью мальчиками, которые производили обыск, были самые корректные отношения. Телефон они выключили, пока не ушли.
Зря мы идеализируем эту организацию, потому что спрашивают: «Виктор Платонович, у вас спичечек нет?» Я говорю: «А что?» — «Нам надо под шкафом посмотреть!» У этой организации должен быть фонарь! С лучом на сто метров! А не спичечек у обыскиваемого просить. И потом, когда к концу вторых суток они уже набили три громадных мешка в рост человека всякими бумагами, в три часа ночи (на дворе — январь, мороз, метель и вьюга) они звонят в свой КГБ с просьбой выслать им машину. Нет машины! Взвалили на плечи и — в ночь! И в гору, скользя!
А Булгаков, значит… Они ходили собачку нашу прогуливать. Уходя в гастроном за едой, говорили: «Галина Викторовна, не надо ли вам чего-нибудь купить?»
Я вспомнил, что до их прихода мне назначила директорша нашего литфондовского магазина свидание. Вышел однотомник Булгакова, меня из списков на получение вычеркнули, но она ко мне благоволила и сказала: «Приходите в четверг, вам я оставлю!» Как раз в четверг — «мальчики»! И я говорю: «Вы разрешите, я позвоню в магазин, что я сегодня не приду. Мне должны оставить там одну книгу, попрошу, чтобы задержали до завтра или послезавтра». — «Какую книгу?» Я говорю: «Булгакова». — «Виктор Платоныч, зачем вам звонить?!» (Самое смешное, что все они почему-то были «Витями», вся бригада. Витя большой, Витя такой, а самый главный — Владимир Ильич!)
И он сказал одному из «Вить»: «Витя, одна нога — здесь, другая — там! Возьми Булгакова для Виктора Платоныча. Виктор Платоныч, дайте записочку». Я дал записочку и должен сказать — как ветер!
Юные ноги, нигде не задерживался, ста грамм не выпивал по дороге и принес Булгакова! По-моему, прекрасный рассказ!
В ноябре 1981 г. мы встретились в Берлине, опять на курсах славистов. Жили мы в замке Глиникс. Перед замком «Мост Единства», ведущий в Потсдам.
Вика с двумя молодыми немцами ушел в Восточный Берлин. Его пропустили, хотя его книга «По обе стороны Стены» вышла по-русски и по-немецки.
Дискуссия, в которой принимают участие В.Н. и Л.К., должна начаться 23.11. в 19.30. В 18 ч. Вики еще нет, мы уезжаем из замка. Л. страшно волнуется. Но В. Н. появляется вовремя. Купил в Берлине русские книги, альбомы.
23.11.84
Итак, кончил, дорогая Раечка[80]. 330 страниц для меня много. Очень даже. Неделя для чтения — более, чем мало… Для чтения толстых и нужных книг мне, как минимум, нужна Женева или Гаваи. Ничего не подвернулось, и одолел в Париже.
Итак — читал с большим интересом, сочувствуя и понимая. Не все такие читатели, как я. Некоторые говорят: зачем это выворачивание наизнанку? Как могла она — умная, интеллигентная — верить? Не всю правду сказала… Ну и т. д.
Насчет «не всю правду» — не видел еще человека, который сказал бы всю правду. Во-вторых, писалось еще там.
В общем, «жить не по лжи» не удавалось. И не удается и не удастся никому… Что поделаешь. Но рассказать о том, как жил, как и во что верил, как обманывал самого себя, и найти этому хоть какое-то объяснение — наша обязанность. И каждый делает это по-своему — Евг. Семеновна[81], Григоренко[82], Пьер Дэкс, твой благоверный, в меньшей степени А.И…
Короче — книга твоя интересная и нужная. Пусть разбросанная, лишенная определенной композиции, могла бы быть и короче.
Насчет «выворачивания наизнанку» считаю определение неприличным, даже оскорбительным[83]. Это исповедь. А исповедь всегда некое «выворачивание».
А выворачивать нам, увы, есть что… Да, умная, да, интеллигентная, и верила! И даже произносила, что надо. В этом и есть трагедия нашего если не «потерянного», то одураченного, исковерканного, м. б. самого трагичного поколения.
Я, например, не верил в процессы 37–38 гг., не поверил и в предательство Тухачевского. Но, прочитав об этом, последнем, в газете на стене у нашего театра (было это в Запорожье), ринулся тут же на пляж и через пять минут уже нырял, и хохотал, и валял дурака… Вот так оно было…
